Последние отзывы

  141  

Естественно было задуматься: если люди прилагают столь значительные усилия для выведения элитного поголовья буренок и кроликов, почему бы не обратить внимание на собственное несовершенство и не попытаться улучшить человеческую породу. Рассуждая подобным образом, некто Фридрих Ницше пришел к «счастливой» идее о необходимости становления сверхчеловека, фактически о селекции элитарной личности. Вот, собственно говоря, с какой, вроде бы наукообразной затеи начинался обыкновенный фашизм. Оставалось лишь перебросить мосток от одного совершенного экземпляра к единственной совершенной нации, и дело оказывалось в шляпе. Потому что немедленно возникал нериторический вопрос: а что делать с остальными, беспородными нациями, хотя бы и на предмет неправильной формы черепа?

Человек устроен таким образом, что его восприятие внешнего мира всегда носит персональный характер. Мы видим и слышим не то, что объективно окружает нас, но только и именно то, что в состоянии видеть и слышать в данный момент. Когда разноется зуб или одолеет головная боль, картина внешнего мира приобретает надлежащий колорит, соответствующий душевному расположению. Хорошо заметил поэт: «Гвоздь у меня в сапоге, кошмарнее, чем все фантазии у Гете». Когда на сердце легко и жизнь удается, окружающий мир опять—таки отвечает настроению и смотрится преимущественно в розовых тонах.

Юрия Гагарина, мужчину, надо полагать, безукоризненно здорового и лучезарного, меньше всего беспокоила мысль о человеческом несовершенстве, о необходимости улучшения породы людей. Фридрих Ницше, хотя и был человеком талантливым, но и очень нездоровым. Он умер от сухотки спинного мозга, то есть от хронического заболевания нервной системы, как следствия позднего проявления нехорошей венерической болезни. Психические патологии, несомненно, сопровождали по жизни Адольфа Гитлера. Парнем он был тоже одаренным, знал толк в высоком искусстве — имея замечательный голос, прекрасно пел, великолепно рисовал. Сталин от рождения был уродцем, с целым комплексом физических недостатков. С детства пытался подвязаться на ниве духовного служения, самозабвенно любил театр, мог часами, по памяти декламировать высокую поэзию. Разумеется, для этих ущербных, физически неполноценных людей, мир виделся прямо—таки болезненно несовершенным, вызывающим благородные порывы заняться его исцелением. Никому из них в голову не приходило обратиться к себе, навести порядок в пределах собственной шкуры. Но вот устроить профилактические работы по оздоровлению населения планеты, а кое от кого и вовсе избавиться — казалось делом крайне необходимым, абсолютно гуманным.

Все беды на земле от безбожия. Верующий человек принимает жизнь, окружающий мир, как абсолютную данность, в которой ничего не следует улучшать, или ухудшать, разве только себя самого сделать немного чище, достойней радения Божия. У атеиста дела обстоят значительно сложнее. Если собственная жизнь складывается комфортно, окружающий мир принимается в его существующем виде. Если же в личном плане возникает неудовлетворенность, атеист заявляет во всеуслышание: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться». Взбунтовавшийся человек не желает задуматься, что никуда он не пришел, что жизнь человеческая есть священный дар Божий. Ведь не сами же мы назначаем себе право присутствовать в этом неописуемо прекрасном, бесконечно совершенном мироздании. Тогда, на подмену промысла Божьего, выступает дьявольская гримаса нашего тварного естества, вплоть до нелепой самооценки своего родства с обезьяной и, как следствие, возможности соответствующих поведенческих норм, вплоть до проведения селекционных работ, по аналогии с разведением кроликов.

Германский народ состоит из очень ответственных, трезво мыслящих людей. Развязывая Вторую мировую войну, немцы свято верили, что несут европейским народам благо. Советские, в сущности миролюбивые люди, так же сулили Европе благо, разумеется, в собственной, марксистско—ленинской редакции. Не говоря уже о том, что сами европейцы имели и свою точку зрения на предмет личного блага. Вот ведь в чем основная коллизия Второй мировой. Столкнулось так много благожелателей, что угрохали чуть ли не сотню миллионов ни в чем неповинных человеческих душ.

Когда—то я спрашивал своего крестного дядю, фронтовика: страшно ли было убивать людей. Он удивленно вскидывал очи и говорил: «Каких людей? Я же убивал немцев». Когда бы мой дядя Павел знал музыку Вагнера, если бы он, как и я, не представлял жизни без сонат Бетховена, он все равно бы, конечно, воевал, но на мой вопрос, быть может, попытался бы ответить содержательнее. Наверное и многие немцы, если бы они видели Покров на Нерли, читали «Старосветских помещиков» Гоголя, как—то более избирательно обращались с прицелами. А быть может все гораздо проще, стреляли бы и те, и другие, так же азартно и весело, но мне никогда не понять эту готовность миллионов людей подниматься на убийство себе подобных. Даже в царстве зверей, на очень большом удалении от Библии и Корана, не бывает примеров кровожадности, сравнимых с теми, которыми полна наша история.

  141