Особенно,... 
23 
Нам случается утратить ее. Но это выражение неточно: ведь оно подразумевает веру как наитие, а это не наш случай. Я не утрачу веру, и Бобби не может ее утратить. Мы не обретали ее, поэтому не можем ее утратить. У нас она совсем иная, не имеющая отношения к магии и тайне. В голове у меня возникает образ геометрически правильного падения стены: в то мгновение, когда конструкция поддается натиску в одной точке, рушится все сооружение в целом. Ибо тверда каменная стена, но в ней всегда есть слабый шов, недостаточно крепкий элемент. Со временем мы в точности выяснили, где он находится, тот потаенный камень, который может нас подвести. Это наш героизм, наше религиозное чувство, с высоты которого мы отвергаем мир других людей, презирая его, пребывая в инстинктивной уверенности, что он очевидно неразумен. Нам достаточно одного лишь Бога, а остальное не имеет значения. Но это не всегда истинно, и если истинно, то не навсегда. Порой достаточно поступка, вызывающего восхищение, неожиданно красивого слова. Мерцания жизни в чьей-то чужой, неправильной судьбе. Иногда — благородства порока. И тогда возникает свет, которого мы не ждали. И он разбивает твердый камень, и все рушится. На моих глазах это произошло со многими — в том числе с Бобби. Он сказал мне:
— Вокруг полно настоящего, а мы его не видим, но оно есть, и оно обладает смыслом, и Бог тут совершенно ни при чем, в нем нет необходимости.
— Например?
— Ты, я — такие, какие мы на самом деле, а не те, какими мы пытаемся казаться.
— А еще?
— Андре, и даже люди, которые ее окружают.
— Ты думаешь, что жизнь подобных людей имеет смысл?
— Да.
— Какой?
— Они настоящие.
— А мы — нет?
— Нет.
Он имел в виду, что в отсутствие смысла мир все равно существует, и в этом шатком существовании вне системы координат есть некая красота, даже благородство, неведомое нам, что-то вроде потенциального героизма, о котором мы никогда не помышляли, героизма некой истины. И если, рассматривая мир, ты это разглядишь собственными глазами хотя бы один-единственный раз, тогда ты пропал, и с этого самого момента для тебя начинается иная битва. Выросшие в уверенности, что мы — герои, мы останемся в памяти героями совсем иных легенд. А Бог тает, как дым, как детская выдумка.
Бобби признался мне, что та тропинка в горах вдруг показалась ему развалинами крепости. Никакой возможности подняться наверх не было — так он сказал.
И с тех пор он как бы стал медленно отдаляться от нас, но не поворачиваясь спиной, а по-прежнему глядя на нас, своих друзей. Всем казалось, что он скоро вернется. Нам даже в голову не приходило, что он может в самом деле пропасть. Однако он забросил и «теней» в больнице, и все остальное. Еще несколько раз приходил играть в церкви — а потом исчез. Я вместо него стал играть басовую партию на клавишных. Музыка звучала по-другому, но самое главное, все наше существование стало иным без него.
В нем была некая легкость, которой нам не хватало.
Однажды он пришел, чтобы напомнить нам о своем спектакле с Андре: мол, действительно ли мы хотим посмотреть. Мы сказали «Да» и отправились на представление, и это изменило наши судьбы.
Театр располагался за городом, в часе езды на машине, в маленьком городке с темными улочками и домами, среди полей. Провинция. Однако на площади стоял этот старый театр со сценой и всем прочим, и с местами для зрителей, расположенными подковой. Возможно, посмотреть представление пришел и кто-то из местных, но по большей части явились друзья и знакомые исполнителей, словно на свадьбу, и все друг с другом здоровались у входа. Мы стояли в сторонке: ведь их, тех, кого Бобби назвал настоящими, было много, а нас — нет. Все-таки они по-прежнему вызывали во мне отвращение.
Спектакль произвел на нас не лучшее впечатление. При всем желании такое мы не способны были понять. Помимо Андре в действе участвовал Бобби — он исполнял музыкальную партию — и три танцора — люди обыкновенные, даже, можно сказать, уродливые — тела, лишенные красоты. А на заднем плане показывали диапозитивы. Танцоры не танцевали, а совершали некие схематичные движения по четкому плану — хотя, может, это и был танец. Время от времени к партии бас-гитары Бобби примешивались другие звуки и шумы, записанные на пленку. Крики — внезапные, в том числе — в конце действа.
На бас-гитаре Бобби все еще была заметна переводная картинка с изображением Ганди, и это меня порадовало. Но он действительно играл по-другому, и дело тут не только в нотах, но и в том, как он опирался на ноги, как выгибал спину, а прежде всего — в выражении лица: Бобби был погружен в музыку, словно искал в ней что-то, бесстыдно, как бы забыв о публике, наедине с самим собой. При желании можно было разглядеть, какой он, на самом деле — каким он стал с тех пор, как перестал быть Бобби. Мы смотрели на него как завороженные. Святоша время от времени посмеивался потихоньку, смущенно.
23 
