Особенно,... 
98 
Вот такой ее и запечатлели двенадцать фотографов, поспешавших впереди колонны, среди которых был и ее любимый Юстас. И кому тогда могло в голову прийти, что это ее последний фототриумф? Так или иначе, но процессия с Милкой на плечах стала отклоняться от кромки моря и забирать в гору, приближаясь к кургану Тепсень. За ними потянулись и обитатели теплоцентра, разодетые кто во что горазд, а некоторые и просто раскрашенные по голой коже, «дети цветов».
Нa кургане, в стороне от археологической базы, была вытоптанная прежними сборищами плешка, там и собралась фестивальная толпа числом не менее двух сотен. Звучали речи, исполненные демагогического сарказма или, наоборот, саркастической демагогии. Доставалось Дяде Сэму, в котором каждый распознавал советских номенклатурщиков. Пели хором «Мы поедем на Луну, вспашем землю целину». Плясали то ли твист, то ли буги, то ли камаринскую, в целом некую джигу, вибрирующую жаждой счастья. Но жажду утоляли из трехлитровых банок со сморщенными этикетками «Билэ мицне». И снова пускались в пляс. Попеременно играли то диксиленд, то трио Ала Осляби. Быстро темнело. Зажгли костер. В пляске костра заметили вдруг Нэллу Аххо в сопровождении двух московских молодцов-каскадеров. Все закричали: «Ура Нэлле! Нэлла, читай! Все что хочешь, но читай!» Ее воздвигли на плоский камень, и она оттуда читала строфы из «Плохой весны»:
- …Среди гардин зимы, среди гордынь
- сугробов, ледоколов, конькобежцев
- он гнев весны претерпевал один,
- став жертвою ее причуд и бешенств.
Ей на камень подавали напитки и шашлыки из лука и скумбрий. Напитки она проглатывала, от еды отказывалась.
- Ему давали пищи и питья,
- шептались меж собой, но не корили,
- затем, что жутким будням их бытья
- он приходился праздником корриды.
Вдруг в толпе замелькал Влад Вертикалов в сопровождении его парней. Все эти дни его таскало по всяким санаториям ЮБК, где он выступал перед отдыхающими ВПК и получал хорошие гонорары. Этими «башлями» он набил рюкзак и боялся, как бы не обрушиться в новый запой. Прискакал сюда в поисках Милки, а они опять пропала. Ненадежный кадр, где ты? Народ улыбался: да вот только что здесь была. Ты подожди, Влад, сейчас она спустится, как Жар-птица. А Нэлла все читала
- Друзья мои, мне минет тридцать лет,
- увы, итог тридцатилетья скуден.
- Мой подвиг одиночества нелеп,
- и суд мой над собою безрассуден.
В эти моменты Юст и Милка пробирались по темным аллеям Литфонда к его второсортной обители с удобным отдельным входом. Проскрипели под его телом доски крыльца, ее узкие стопы прошелестели бесшумно. А к Нэлле в этот момент на камень упруго вспрыгнул Влад Вертикалов, задребезжал гитарой.
— Последнюю строфу «Плохой весны» поем вместе!
— Да знаешь ли ты, что петь, мой Влад, мой брат?
— Я все твое знаю, Нэлла, ряд за рядом!
Он хлопнул ее по попке, а она оперлась на его плечо. И запели:
- Затем свечу зажгу, перо возьму,
- судьбе моей воздам благодаренье,
- припомню эту бедную весну
- и напишу о ней стихотворенье.
Буря восторга. Вопли любви. Трубы и банджо. Сакс и кларнеты. Барабан. Нэлка приблизила к мужественному Владу свое детское лицо:
— Если ты меня любишь, дружище Влад, то почему же ты меня не бэрьёшь?
— Потому что ты моя гениальная сестра!
Юстас сел в свое единственное, быть может, еще волошинской поры, разлапистое кресло и притянул Милку к себе на колени. Тоска проникала в комнату сквозь щель между дверью и полом. У них оставалось еще пять дней, но обоим казалось, что за дверью косоротой кикиморой стоит немедленная разлука.
Президент ФИЦ и Премьер ФУТ сидели в палатке и при свете ручного фонарика пили чачу.
— Ну, праздник-то, кажется, удался, — сказал ФУТ.
— Да вообще все удалось, — сказал ФИЦ. — Все нормальнo. Все мальчики и девочки счастливы. Сезон демократии благополучно завершается.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — сказал ФУТ.
Он откинул полог палатки. На вершине кургана на фоне догорающего заката кучей силуэтов дергались танцоры. Доносились звуки твиста «Тысяча пластинок».
— Ментов-то не видно? — поинтересовался ФИЦ.
98 
