Вот и сейчас: куда же запропастился этот клятый… ладно, пусть будет «информатор», хотя любой империалист меня бы к стенке поставил за глумление над русским языком?
Прикинув пропускную способность хилого аплинка, связавшего мой секретарь с городской сетью, я подал запрос в отдел «Эшелон». Обычно отклика приходилось ждать минуты три — я не настолько важная шишка, чтобы сеть исполняла мои команды без промедления, — но в тот вечер судьба мне благоволила, и картинка проявилась под веками спустя едва ли пять секунд. Сотни спутников, снующих над нашими головами, держат под наблюдением каждый квадратный метр земной поверхности, и облака для них — не помеха. Синтезированное по данным с радаров и тепловых камер изображение выглядело странновато по сравнению с обычной фотографией, но вполне узнаваемо. Улочки вокруг меня были пусты — только в отдалении просверкивали медленно плывущие в душной, наполненной комариным звоном мгле инфракрасные следы прохожих. Одна пара продвигалась с особой целеустремленностью, следуя только ей ведомому маршруту сквозь россыпь старинных домов, похожих на столь же древние кубики, брошенные ленивой рукой. Я запросил местный узел — точно, патрульные. Теперь понятно, почему туземцы попрятались куда-то.
Я нашарил в кармане карточку с данными. На протяжении веков казалось, что носители информации вот-вот отступят под натиском всепроникающей сети, но всякий раз им находилось новое применение. Любой трансфер данных через локальный хаб можно отследить, в любой инфор заглянуть… но карточку для этого надо прежде сунуть в приемник. На «сером» и «черном» рынке Периферии, упрямо державшейся под натиском киберэкономики — чудовища, сплетенного из иллюзий, чтобы питать орбитальные заводы и стеки термоядерных реакторов золотой кровью денег, — роль платежного средства играла в основном информация. Не всякая, конечно. Такая, что жгла карманы своим хозяевам, заставляя отдавать опасные данные в обмен на ценности материального мира: все, что можно купить за ливры или рубли, если не опасаешься демонов-бухгалтеров, бдительно контролирующих каждую сделку, проведенную через сетевые терминалы планеты. Аль Капоне, как известно, умер в тюрьме, потому что не заплатил вовремя налоги.
Карточка, которую я держал в кармане, была очень дорогой: в нормальных деньгах — ливрах или тенге — я бы оценил ее тысяч в двести. В обычных условиях никто не позволил бы разбрасываться деньгами так бесшабашно, но мне данные на карте не стоили ни сента. Колониальной службе — тоже. Тем более что я не собирался ею расплачиваться. Для окончательных расчетов у меня «пурга» в рукаве.
Под ногами расплывалась грязная лужа. Неестественно стойкая, будто пластиковая, футбол-трава под насыпью росла плохо, дернина рвалась огромными клочьями. По воде ползли комья дешевых чумаков: обрывки аляповатых, пестрых узоров смешивались, наслаивались. Устрашающе скалились чьи-то снежно-белые челюсти из-под камышовой кочки. Вились над головой комары, огромные и злые, словно беженцы из запрещенных формально лабораторий по производству биологического оружия. Некоторые пытались приблизиться ко мне, но репеллент отгонял кровопийц, и те с разочарованным гулом уходили на бреющем.
Стряхнув ленивое оцепенение, словно разлитое в густом воздухе, я двинулся прочь, в сторону церкви, откуда, как я знал, должен был явиться мой стукач. Собственно, там он и жил — среди прикормленных нелюдей, в обмен на долю подаяния защищавших храм от науськанных империалистами неофитов. Где-то среди покосившихся, полуразваленных домов прятался и мастер, которого я должен вычислить. И отрасходовать в назидание ему подобным.
Этому району всегда не везло. Хоть на век загляни в прошлое, хоть на три — на форштадте всегда размещалось гетто: еврейское ли, цыганское, русское. И сейчас в тени дамбы, не позволяющей тепловатой лагуне окончательно захлестнуть город, собрались те, кому нет доступа в поселки за колючей проволокой.
Добро пожаловать в джунгли большого города, мелькнуло у меня в голове, когда в кефирном небе закачались перистые, облезлые ветви эвкалиптов.
— Дядь!
В смутном мерцании облачного полога я различил нескладный силуэт на фоне потрескавшейся древней стены.
— Дядь, дай отработаю читку…
Я прищелкнул пальцами, вызывая ночное зрение. Тьма рассеялась, открыв узоры мушек на голых костлявых плечах. Мешки под глазами. Растрескавшиеся губы. Сколько же ей лет — двенадцать, тринадцать? Будь она городской, я сказал бы — тридцать. В дримтауне — пожалуй, семьдесят. Дальше никакие пластурги не скроют подступающей старости. И пустой взгляд, невзирая на лошадиную, если верить количеству мушек, дозу пситропа. Должно быть, вирусная апатия, этот бич трущоб, высасывающий интерес и волю к жизни.