Клэр

За последние три недели я сильно изменилась. Со стороны это не заметно; даже я сама не заметила бы перемен, глядя на себя в зеркало. Описать это я могу только так – и приготовьтесь, это будет странное описание: это похоже на волны. Они набегают на меня – и даже если вокруг куча людей, мне становится очень одиноко. И даже если я делаю все, что захочу, я начинаю плакать.

Мама говорит, что эмоции не передаются с пересаженным сердцем. Говорит, что хватит называть сердце «его» и пора начать называть его «мое». А это довольно сложно – особенно если учесть, сколько лекарств приходится пить, чтобы мои клетки не прогнали этого чужака из тела. Как в том старом ужастике, где в женщине поселился пришелец. Я постоянно пью коктейль из таблеток, чтобы организм продолжал функционировать. Никто не знает, как долго мне удастся обманывать свое тело.

Я это представляю так: или победит мое тело и сердце будет отторгнуто – или победа будет за мной.

И тогда я стану тем, кем был он.

Мама говорит, что я справлюсь, но для этого нужно пить еще какие-то таблетки и ходить к психоаналитику дважды в неделю. Я киваю и притворяюсь, будто верю ей. Она сейчас такая счастливая… Но ее счастье – как сахарный узор: дунешь, и все пойдет наперекосяк.

Я вам одно скажу: приятно вернуться домой. Приятно, когда тебя не бьет молнией по три-четыре раза в день. И когда не теряешь сознание и не приходишь потом в себя, не понимая, что стряслось. И ходить по лестнице очень приятно, когда можешь сама шагать наверх, и не нужно останавливаться на полпути, и никто не тащит тебя на руках.

– Клэр? – зовет меня мама. – Ты не спишь?

Сегодня у нас будут гости. Какая-то женщина, которую я не знаю, зато она меня вроде бы знает. Это сестра того мужчины, который отдал мне свое сердце; она проведывала меня в больнице, пока я лежала в отключке. Мне очень не хочется с ней разговаривать. Она, наверное, расплачется (я бы на ее месте расплакалась) и будет меня рассматривать, пока не найдет хоть что-то, что напомнит ей брата. Или хотя бы пока не убедит себя, что она это нашла.

– Иду! – крикнула я.

Я двадцать минут простояла перед зеркалом голая. Шрам, который еще не до конца зажил, похож на рот какого-то злодея. Каждый раз, когда я на него смотрю, я представляю, что он кричит.

Я приклеиваю на место бинт, который трогать нельзя, но, если мама не видит, я его снимаю. Набрасываю рубашку и смотрю на Дадли.

– Эй, лентяй! Проснись и пой.

Но пес почему-то не двигается.

Я молча смотрю на него, хотя уже понимаю, что случилось. Однажды мама рассказывала мне, что во время пересадки перерезают проводок, который соединяет мозг и сердце (о, моя мама знает кучу прикольных историй о сердечных заболеваниях). А это значит, что нам требуется больше времени, чтобы среагировать в стрессовой ситуации. Нам нужно ждать, пока бахнет адреналин.

Вы, может, подумаете: «О, здорово. Всегда спокойный».

Или: «Как интересно – и новое сердце, и чувства замедляются!»

А потом – ба-бах! И пошел адреналин. Я падаю на колени перед псом. Я боюсь к нему притронуться. Я видела смерть вблизи, я не хочу ее больше видеть.

Из моих глаз уже текут слезы. Сбегая по щекам, они капают мне в рот. У потерь всегда соленый вкус. Я склоняюсь над своим старым милым псом.

– Дадли, – говорю я. – Давай же.

Но когда я поднимаю его на руки и прижимаюсь ухом к ребрам, он холодный и неподвижный, он не дышит.

– Нет, – шепчу я, а потом кричу это слово.

Мама вихрем взлетает по лестнице.

Она стоит в дверном проеме, и глаза ее распахнуты от ужаса.

– Клэр? Что случилось?!

Я лишь мотаю головой. Я ничего не могу ей сказать. Потому что пес вдруг вздрагивает у меня на руках. И я ощущаю, как снова начинает биться его сердце.

  159