211 
В зале суда поднялся насмешливый гул: значит, этот величественный герой — просто сумасшедший! Значит, все его высокие идеи — просто навязчивые идеи маньяка! Но Д. Браун не дал судьям долго торжествовать: с бешенством откинув одеяло, он заявил:
Я с презрением отвергаю эту жалкую попытку ставить мои действия в неверном свете, тем более что она была сделана теми, кто должен был бы придерживаться совсем иной линии поведения в отношении меня… Я ни в коей степени не считаю себя безумным и… публично заявляю, чтобы этим документом не пользовались для моей защиты. Телеграмма написана с целью опорочить меня перед моими сторонниками. Все время я действовал в здравом уме и твердой памяти и несу полную ответственность за мои поступки!
Никто не ожидал от Д. Брауна таких слов, ведь доказанное сумасшествие было его единственным шансом избежать казни. В обвинительном заключении повторялись слова "измена, тайный заговор, убийство", и суд приговорил Д. Брауна к смертной казни через повешение. В своем последнем слове он отказался признать все предъявленные ему обвинения, кроме одного — что действительно намеревался освободить рабов: "Я никогда не замышлял убийства или измены, я не собирался уничтожать чужую собственность, подстрекая рабов к бунту… У меня была другая цель, и поэтому несправедливо, что я должен понести такое наказание". В его тюремной камере были только соломенный матрас, грубый табурет и цепи на ногах. Приковывая Д. Брауна, начальник тюрьмы Эвас не забывал обернуть его ногу куском материи, чтобы железное кольцо не слишком натирало. Но все это проходило мимо сознания Д. Брауна: убогой и уродливой обстановки для него не существовало, и совсем другое занимало его мысли в последние дни. В течение месяца, остававшегося до казни, назначенной на 2 декабря, он получал письма со всех концов страны и отвечал на них. Д. Браун писал редакторам крупных газет, известным проповедникам, парламентским деятелям и чтобы его слова — слова смертника — дошли до сознания людей и привлекли к его делу тысячи сторонников. Почти каждое его письмо попадало в печать или оглашалось на людных собраниях. Из тюрьмы Д. Браун писал жене Мэри: "Я не чувствую себя виновным в этих преступлениях; даже то, что меня заключили в тюрьму и заковали в железа, не смиряет меня. Я совершенно уверен в том, что вскоре моей семье не придется краснеть за меня… Смерть на эшафоте за вечную справедливость, пострадать за человечество — я предпочту всякой другой смерти".
В день казни он встал рано утром и составил надпись для собственного надгробия и надгробий своих погибших сыновей. На окраине Чарльстоуна установили виселицу, и один из очевидцев впоследствии так описывал казнь Д. Брауна:
От тюрьмы движется блестящая процессия. У генерала, возглавляющего ее, такая ослепительная свита, какая и не снилась фельдмаршалу Мольтке и королю Вильгельму, когда они скакали по полям сражений во Франции. В открытой повозке, в каких ездят фермеры, на собственном гробу сидит старый Джон Браун. На нем измятая черная шляпа с обвисшими полями, только спереди поля круто загнуты вверх, и кажется, что на Брауне надета треуголка. Это сделано для того, чтобы удобней было глядеть по сторонам, и он с явным удовольствием разглядывал местность и — как передавали слышавшие его — говорит, что ему впервые довелось побывать в этих краях.
Я видел, как он ехал в повозке… как ему помогали подняться на эшафот — там было ступеней двенадцать, локти у него были крепко связаны веревками, а кисти рук оставались свободными… На ногах держался твердо и стоял в непринужденной позе на люке, закрепленном канатами.
Потом взяли прочную белую хлопковую веревку… и накинули ее на черную, с проседью, горделивую голову; потом петля соскользнула на шею, где ее затянули потуже, чтобы она никуда не съехала, однако не слишком туго, чтобы не причинять осужденному лишней боли. Лицо старого Брауна было обращено к востоку; лучи утреннего солнца озаряли его, все в нем — фигура, осанка, одежда — говорили, что он — типичный фермер запада, всегда и везде верный чувству долга.
Когда тело жертвы рывком опустилось футов на шесть, потом выпрямилось и затрепетало, а веревка натянулась под его тяжестью, воцарилась глубокая тишина. Потом тело закружилось в воздухе оттого, что туго натянутая веревка ослабела и начала раскручиваться, и от этих быстрых движений разлетались по ветру полы короткой куртки. Минут пятнадцать ушло у врача на то, чтобы взобраться по приставной лестнице и, приложив ухо к груди повешенного, установить факт смерти.
211 
