43 
– Ты уверена, что мы не слишком поспешно...
– Джон! Опомнись! Наша помолвка объявлена четыре года назад. Некоторые уже смеются надо мной, а ведь у папы сейчас непростое положение в графстве! Поспешность – это не про тебя.
– Да. Разумеется. Конечно.
– Вот и отлично. Значит, в конце июля, сентябрь. Да, потрудись заблаговременно продумать, куда ты пристроишь свою воспитанницу. Совершенно очевидно, что девочка нуждается в специализированном учебном заведении. Ее поведение девиантно.
– Чего? В смысле, что?
– Она психически не уравновешенна. К тому же мы с ней вряд ли найдем общий язык.
– Меделин...
– Я пойду к себе в комнату. Сегодня у всех был трудный день. Всего доброго, Джон.
Меделин легко прикоснулась холодными губами к его щеке и выплыла из библиотеки. Некоторое время он стоял на месте, потом резко повернулся и отправился к себе в комнату.
В коридоре на широком подоконнике сидела Жюльетта. Она так и не переоделась, и босые ноги были грязными. В данный момент девушка заканчивала заплетать восьмую по счету косичку. На Джона она даже не взглянула, только мурлыкнула:
– Свезло мне с мамочкой, спасибо, папочка.
– Перестань, а?
– Помаду сотри.
– Какую помаду?
– А хрен ее знает, чем пользуется твоя стерлядь.
– Кто?
– Стерлядь. Она на нее похожа. Видел в ресторане?
Джон хотел возразить, но тут в памяти всплыл прием в «Амбассадоре» в честь министра просвещения и смешная длинноносая рыба на длинном фарфоровом блюде: скошенные к носу глазки, пучок петрушки, зажатый в мелких зубках... Джон неуверенно хихикнул. Потом еще раз. А потом согнулся пополам и стал хохотать до слез, до икоты, до тихих стонов и полной невозможности остановиться. Жюльетта оставила в покое косички и некоторое время с интересом наблюдала за ним, а потом прыснула и присоединилась.
Отсмеявшись, они уселись на подоконник рядышком, и тут девушка грустно спросила:
– Ты в нее влюблен?
– А что, это бросается в глаза?
– В глаза бросаются только ее зубы. Я спрашиваю, влюблен?
– Видишь ли, Жюли...
– А я совсем тебе не нравлюсь?
Он задохнулся и умолк. Сердце опять переместилось в район горла, и звуки снова стали ватными.
– Нет, я в том смысле, она же страшненькая. Холеная, но страшненькая. А я девчонка хоть куда!
– Жюли...
– Да ладно, не парься, граф. Это я так, по привычке. Все я понимаю.
И тут он слетел с подоконника, схватил ее за плечи, развернул к себе, тряхнул и прорычал:
– Ничего ты не понимаешь, девчонка, ничего! Потому что я и сам ничего не понимаю. Одно я могу сказать тебе точно. Ты мне не нравишься. Я тебя люблю. Очень. Но завтра я уеду в Лондон, а вернусь только перед семейным праздником. А потом женюсь на Меделин.
– Что ты сказал?
– Не ваше дело! Ты этого не поймешь, я сам этого не понимаю, объяснить, соответственно, не могу. И кончен разговор. Чики-пуки!
– Ты поэтому... сегодня...
– Не смей! Молчи! Не говори со мной! И не смотри на меня своими зелеными прожекторами!
– Граф, ты грубиян какой-то прямо...
– Прекрати!
– Да я же разве что? Я только так, интересуюсь, а что мне теперь делать, ежели и я тебя люблю?
– Замолчи! Я не слушаю тебя! И ты ничего не говоришь!
– Я люблю, тебя!
– Не слушаю!
– Ну и дурак.
Она не могла пошевелить руками, потому что он все еще потряхивал ее за плечи, поэтому просто вытянула шею и с размаху поцеловала его в губы. Потом осторожно отцепила его руки, бочком выбралась на открытое пространство и пошла себе босиком по персидскому ковру, свистя сквозь зубы и накручивая на палец косичку.
В конце коридора она обернулась и сказала совершенно спокойным голосом:
– Не уезжай прямо завтра, ладно? Мы с Гортензией собрались в Рединг на скачки, Элли сказала, что туда приехал цирк. Я xoчу, чтобы ты сходил со мной туда. Потом уедешь Лондон. Это почти по дороге. Чао-какао.
И ушла.
Сопливая девчонка взяла себя в руки и спокойно ушла, а он, граф, лорд, потомок воинов и аристократов, остался стоять в идиотской позе, разорванный в клочья, разбитый отупевший от собственного бессилия. Все выплестнулось в этих бессвязных воплях – выдержка, рациональность, умение хладнокровно трезво мыслить, умение вести себя, сохрать лицо – все и сразу. Рассыпалось прахом, рассялось в вечернем воздухе, и остался дрожащий от усталости и нервного потрясения мальчишка, растерянный, одинокий, абсолютно готовый принять решение. Ледяная статуя Джона Ормонда разлетелась на тысячу осколков, явив миру погибающее от тоски, кровоточащее сердце. Только сердце свое он сейчас слышал. Оно билось в груди, в ушах, в горле, на кончиках пальцев, оно грохотало боевыми барабанами, изо всех сил перегоняя кровь по измученному, словно избитому телу. Никогда прежде Джон такого не испытывал. И подозревал, что только что отказался от СЧАСТЛИВОЙ возможности испытать это хоть когда-нибудь еще.
43 
