80 
В один из дней Харитонову привиделся дирижабль, пролетавший над ними. Он обрадовался, обнял Семена и заставил его посмотреть в небо. Но Семен дирижабля не увидел.
Дни хоть и были короткими, но тянулись медленно. Так же медленно пересекали лесополосы и просеки Харитонов и Семен, и так же неотступно следовал за ними волк, к присутствию которого они привыкли. Кашель все чаще останавливал Семена, и, когда он наконец выпрямлял спину, на снегу под его ногами краснели капельки крови.
– Ничего… – говорил он. – Дотянем куда-нибудь…
– Обязательно дотянем, – ободрял его Харитонов, но уже жалел о том, что потащил Семена с собой.
Однажды ночью, когда Семен дремал, а Харитонов караулил, держа его за руку, эта рука ослабла. Харитонов попытался разбудить Семена, но не смог.
Было уже светло, а Харитонов все сидел под деревом, сжимая в руке холодную руку товарища. Думал Харитонов о том, что теперь он остался один, и о том, что надо похоронить друга. Но как похоронить его, когда нет ни лопаты, ни лома, а под ногами смерзшаяся недоступная земля.
Думая, он смотрел на отливавший голубизной снег и вдруг услышал рядом чье-то частое дыхание: волк сидел в двух шагах от него и дышал па́ром себе на лапы. Волк не смотрел на Харитонова. Харитонов поискал взглядом палку, чтобы на всякий случай иметь оружие против хищного зверя, но палки рядом не было.
Тем временем волк перешел на другую сторону и уселся позади мертвого Семена, уставившись Харитонову в глаза неподвижным холодным взглядом.
– Ясно, – прошептал странник, заметив, что на ногу мертвого товарища из пасти волка капнула слюна. – Разве ты ешь мертвых? Ты же волк, а не шакал.
Волк, словно поняв слова Харитонова, виновато потупил взгляд. Харитонов с трудом поднялся на ноги, оттащил Семена от дерева. Волк отбежал на несколько метров.
Снег был совсем неглубоким, и Харитонов понял, что даже снежной могилы для его друга не получится.
Зверь опять приблизился и уселся возле Семена.
«Да от тебя, пожалуй, не отделаешься!» – подумал Харитонов и представил себе, как этот волк обгладывает окоченевшие ноги и руки Семена, и – странное дело – не ужаснулся он от этого видения, и показалось оно ему даже чем-то понятным. Живое, чтобы выжить, поедает такое же живое, но слабое или больное, или поедает мертвое. И так продолжается жизнь Всемирного Леса, полная многообразия, но предельно логичная. И тогда Харитонов, уже не думая о захоронении друга, принялся закрывать снегом голову Семена. Надеялся он спрятать от клыков волка то, чем отличался учитель от остальных людей, встреченных Харитоновым на своем пути. Он утрамбовал ладонями маленький снежный холм над головой Семена и перевел взгляд на волка. Волк как-то по-собачьи пошевелил хвостом и, протянув лапы вперед, улегся на снегу.
– Ну все, – тяжело выдохнул Харитонов. – Прощай! Прощай, Семен.
Он нагнулся и в последний раз пожал синюю руку, потом вытащил из мешка учителя старинную карту и переложил в свой, после чего зашагал, не оглядываясь, дальше, к проглядывавшей между стволами деревьев просеке.
Шел он до наступления темноты.
Выбрал дерево, вокруг ствола которого почти не было снега. Присел, скинув вещмешок. Почувствовал, как гудят ноги. Поправил собачий воротник старого очень теплого пальто. И прислонил голову к стволу.
Глаза закрылись. Голос, показавшийся знакомым, зазвучал в ушах.
– Интересно, раньше я даже не думал об этом, – говорил голос, – просто не думал. Но теперь я точно знаю, что пустыня – лучшее место для раздумий. Здесь царствует спокойствие, и если только не возникает песчаная буря, то мысли, которые приходят в голову при температуре в девяносто шесть градусов по Фаренгейту, достойны записи золотым пером в ценнейшие инкунабулы поверх древних текстов. Что брать от древности? Что могли, мы уже взяли и успели от этого багажа избавиться. И вот человечество, скинув тысячелетний тяжелый груз культуры, знаний, традиций, облегчило свои плечи и разогнуло спину, с туповатым любопытством озираясь в поисках приложения своих вновь первобытных сил и умений. Оно разогнуло спину, и я почувствовал приближающуюся опасность всей своей кожей. И вот здесь, в Саудовской Аравии, в одной из величайших пустынь мира, я пережидаю время, проводя его в приятных и противоположного свойства размышлениях. А сегодня у меня к тому же особый день – шестое сентября. Сорок семь лет назад в этот же день начались мои земные муки и небесные сомнения. И с тех пор мне удалось лишь одно, да и то впервые: я встречаю свой день рождения в полном одиночестве в маленьком оазисе Аравийской пустыни, отослав проводника, местного кочевника, на несколько дней с тем, чтобы потом он вернулся и вывез меня на своем верблюде назад к опротивевшей мне цивилизации, доживающей свой утомительный век. Этот день проходит странно. Нет ни гостей, ни стола, ни привычного именинного торта, в который они сегодня навтыкали бы сорок семь свечей. Ничего этого нет, но есть самая великая ценность пустыни – вода, полтора галлона воды и слабенький источник, из которого вода выходит медленно и, распластавшись по земле, ползет к растущим здесь кустарникам и двум финиковым пальмам. Если очень захотеть, конечно, эту воду можно слизывать языком прямо с земли. Но это – когда кончится мой запас. Мне было видение: уж не помню откуда, но взял я свечей высотой восемь футов каждая и толщиной в полтора фута. И вкопал я их, словно это молодые деревья, в землю, отчего они стали похожи на необычный свечной сад. И поджег я их. Горели они медленно и тускло, но когда опустился вечер, язычки огня стали яркими. Они с приятным шипением лизали темноту, порождая красивый факельный свет, от которого на землю падали плывущие тени. Было их ровно сорок семь, и из оплывавшего расплавленного воска на желтых стволах образовывались наросты – ветви. И я уже было подумал, что там сейчас тоже проклюнутся фитили и тогда я подожгу их. Но фитилей там не было, и я просто сидел на теплой земле, освещаемый божественным светом этих величественных свечей. Я сидел и следил, как они укрепляли свои основания стекающим вниз воском и постепенно приобретали формы невысоких пирамид. И я представил себе канун этой ночи, представил себе, как огонь горит уже внутри пирамид, в прогоревших кратерах, и неуклонно он тянется к земле, которая испугалась и притаилась и стала оттого необычайно холодной, а на травах выступил холодный пот – то, что у людей принято называть росой. И вот несколько язычков опустились до земли и коснулись ее. И во вспышке, родившейся от этого слияния земли и огня, в этом зареве, в мгновение ока отменившем ночь и ее краски, я увидел огромный смысл. Я увидел яркую точку, поставленную в конце давно уже законченного предложения, в конце древней истории, которая так нуждалась в последнем знаке препинания. И вот тогда, после этой окончательной вспышки, не осталось на земле человечества, разогнувшего спину, не осталось последних достижений, которыми оно так гордилось. Не осталось и меня, потому что несправедливо оставаться на земле, когда все остальные уже покинули ее и летели ввысь, за приговором Высшего суда. Но жизнь на этом не закончилась. Ведь вспышка уничтожила только то человечество, которое считало себя умным и цивилизованным и называло другие народы меньшими братьями. А меньшие братья остались. Они совершили ритуальные пляски вокруг костра, принесли в жертву языческим богам и идолам несколько красивых юношей и девушек и продолжали трудиться, не думая о себе как о чем-то великом. Это было видение, достойное воплощения в жизнь, и я бы попытался воплотить его, но не всякая земля, в которую воткнешь свечи, – взорвется. Такая земля есть, и ее надо искать, чем я и занимаюсь уже долгие годы. Свечи у меня есть, но я берегу их именно для той земли. Увы, теперь я знаю, что этой земли нет и в Аравийской пустыне. Но с каждым моим путешествием остается все меньше и меньше мест, которые я бы не посетил, и соответственно увеличиваются мои шансы. Увеличиваются и шансы цивилизации, хотя она, должно быть, думает, что ее шансы уменьшаются. Шансы выжить действительно уменьшаются, но остальные шансы несомненно увеличиваются, и это радует меня. Время движется к полудню, и ртутный столбик Фаренгейта дотянулся уже до девяноста девяти градусов. Жарко, но, к сожалению, не взрываемо…
80 
