37 
Томас спешился первым и попросил грума поводить его лошадь по площади, пока он сам поможет мисс Бальфур.
— Ну и что теперь будет, Маргарита? — спросил он секунду спустя, глядя ей в лицо.
Она еще не успела слезть с лошади и была вынуждена снова смотреть в эти голубые глаза, видеть загорелую кожу и эти проклятые усы, от которых кожа над ее верхней губой слегка покраснела.
— Что теперь будет? — повторила она, нахмурившись. — Ну, дедушка, конечно, не будет делать никаких брачных объявлений в нашей церкви в Чертси, если вы это имеете в виду. А что, вы думаете, теперь будет?
— Я весь обратный путь из парка ломал голову над этим вопросом. Вы предлагаете сделать вид, что сегодня утром ничего не случилось? Что мы не были на грани того, чтобы сорвать друг с друга одежду и предаться бешеной страсти, и удержало нас от этого единственно сознание того, что мы в Гайд-парке. Впрочем, подобная мелочь не смогла бы долго сдерживать меня, если бы вы продолжали тихонько стонать, пока я исследовал чудесные контуры вашего на редкость соблазнительного тела.
— Вы грубиян! — прошептала Маргарита охрипшим вдруг голосом, чувствуя, что ее щеки заливает краска смущения. Она знала, что вела себя как последняя потаскушка, но не ему было на это указывать. — Грубый, вульгарный простолюдин, да к тому же американец. Не хочу вас больше видеть.
Она мгновенно застыла, почувствовав, как его рука скользнула ей под юбку с глубоким разрезом, легла на колено, затем поднялась к бедру. Никто никогда не позволял себе такого интимного прикосновения, никто, кроме Томаса же, ласкавшего чуть раньше ее грудь. О Господи! Ее грудь. А теперь… теперь ее ногу. Словно она принадлежала ему, словно он владел если не ее душой, то, по крайней мере, ее телом.
Она не могла сделать ни единого движения. Не могла ударить его хлыстом, дать отпор, не вызвав сцены. Ни один человек на площади не мог видеть, что он делает, даже грум. Но она-то знала. Она знала и не могла сделать ни единого движения, чтобы остановить его. Да и как она могла, когда ощущение было таким восхитительным, таким опасно приятным, что она вовсе и не хотела его останавливать.
Его голубые глаза потемнели как море в шторм.
— Никогда не хочешь меня видеть? Ты уверена, Маргарита? Никогда — это такой долгий срок. Долгий, холодный и одинокий.
Маргарита закрыла глаза. Она знала, что поступает дурно, и что он поступает дурно, и то, что они сделали, было дурно, но она знала также, что умрет, если это не повторится.
«Признай свои слабости, — словно наяву услышала она шепот отца, — и научись прощать их, если хочешь быть счастливой. Но научись также разбираться в недостатках, слабостях, ошибках других и используй в своих интересах. Если, конечно, речь не идет о любви, моя маленькая Маргарита. Когда любишь, не замечаешь ничего».
Слезы навернулись на глаза Маргарите. «Но я не люблю его, папа», — возразила она про себя. «Нельзя любить того, кого не знаешь, или кому не доверяешь и кого боишься. Можно только надеяться».
Она облизала губы. Рот у нее был сухим, как угольная пыль, лежащая на булыжниках.
— Не завтра, — спокойно сказала она Томасу, вспоминая свои планы на ближайшие два дня и уступая тому, что она определила как свою до сих пор неизвестную, но потенциально опасную слабость. — В субботу. Сразу после полуночи. Я рано вернусь домой, а дедушка поедет в свой клуб и пробудет там с друзьями по меньше мере часов до двух. Я… я буду ждать вас за особняком перед конюшней. Тогда сможем поговорить.
Он улыбнулся, и весь мир для нее озарился этой улыбкой. Она почувствовала к нему ненависть, да и к себе тоже.
— Поговорить, мистер Донован, так что перестаньте скалиться, как обезьяна. И я была бы вам очень признательна, если бы до субботы вы вели себя так, будто меня просто не существует.
— Два дня! Два долгих, одиноких, наполненных ожиданием дня. Ах, ангел, вы решились и сделали это, — проговорил Томас, и она отметила его ирландский акцент. Его голос музыкой прозвучал в ее ушах, а ее тело, казалось, превратилось в желе. — Вы решились и доказали, что я не ошибся, полюбив вас так сильно, — добавил он и вытащил руку из-под ее юбки. Потом поднял ее и осторожно поставил на землю.
Внутри Маргариты словно щелкнуло что-то, приведя ее в чувство. Теперь она хотела только одного: чтобы он ушел, оставив ее наедине с ее разноречивыми эмоциями.
— Идите вы к черту, Донован. То, что между нами происходит, не имеет ничего общего с любовью, и мы оба это знаем, — выпалила она и, проскользнув мимо Томаса, чуть ли не бегом стала подниматься по мраморным ступенькам к парадной двери особняка.
37 
