84 
Ваплахов дрожащими руками расправил плакат на столе.
— Ну? — спрашивал уже немного раздраженный упрямством Дмитрия Добрынин, у которого к тому же никак не проходила головная боль.
— Это мой народ… — почти шепотом произнес Ваплахов.
— Чего? — недопонял народный контролер, попристальнее вглядываясь в глаза своего помощника.
— Это мой народ… — повторил Ваплахов так же негромко.
Минуты две Добрынин молчал, пытаясь понять сказанное Дмитрием.
— Это урку-емцы… — прошептал Дмитрий, видя, что Добрынин находится в остолбеневшем состоянии.
— Как? Все? — вырвалось у Павла. Дмитрий кивнул. Потом выдохнул: «Все!» Добрынин привстал, наклонился пониже к фотографическим рядам, приглядываясь, потом постарался незаметно сравнить их с Ваплаховым. Конечно, было у них всех что-то общее.
Добрынин снова сел. Почему-то ему стало страшно. Кипел чайник, но его никто не выключал.
— Ты же говорил, что они ушли счастье искать, — наконец произнес народный контролер.
— Да, — ответил Дмитрий. — Они сказали, что уже нашли.Z Снова воцарилось на кухне молчание. И только чайник шипел и фыркал, и пар валил в высокий потолок, теряясь в нем, но насыщая воздух кухни теплой сыростью.
— И Тверин? — спросил вдруг Добрынин.
— Нет, он не урку-емец… — сказал Дмитрий. — Но он никому не мешает там…
Снова возникло молчание. Добрынин наконец снял чайник с плиты. Заварил чаю. Свернул плакат портретных рядов ЦК и отнес его обратно в кабинет.
Часы откуковали восемь раз.
— Что-то Марии Игнатьевны нет, — каким-то упавшим голосом проговорил Павел Александрович.
Дмитрий промолчал.
Так прошло два или три часа. Потом прошло еще какое-то время, и на улице под домом остановился автомобиль.
Позвонили в дверь.
Пришел шофер. Сказал, что надо ехать на аэродром. Взял один из вещмешков с одеждой и потащил его вниз к машине.
Добрынин снова сходил в кабинет, собрал свою котомку. Вытащил, правда, оттуда «кожаную» книгу, положил ее на стол и тут же нацарапал карандашом на листке бумаги: «Прошу передать Волчанову». Оставив записку на книге, взял котомку, выключил свет и вышел.
Пока ехали по безлюдной Москве — закапал дождь. По лобовому стеклу автомобиля ползали две щеточки, размазывая капли воды.
Добрынин сидел рядом с шофером. Дмитрий втиснулся сзади, подвинув занимавшие большую часть сиденья мешки с одеждой.
Дорога оказалась длинной.
Когда наконец приехали, остановившись у знакомой Добрынину полосатой будки, погода испортилась совсем: завывал ветер, где-то гремел гром, хотя молний видно не было, вода лилась с неба сплошным потоком.
Оставив вещи в автомобиле, все перебежали в будку. Там немного отогрелись. Летчик и комендант аэродрома налили им не только чаю, но и спирта.
Разговор не вязался. Сидели молча. Чего-то ждали: должно быть, улучшения погоды.
Добрынин думал, приедет ли проводить его Волчанов, как в прошлый раз.
Ветер утих под утро.
— Ну, пошли! — напутствовал их комендант аэродрома. — Можно лететь!
Глава 21
Шел дождь. Мелкий, неприятный и липкий. Марк Иванов не видел его — в одной руке держа зачехленную клетку, а другой уцепившись за Парлахова, он двигался по территории неизвестного завода к месту выступления.
Парлахов был в плохом настроении и в этот раз не предупреждал артиста о невидимых из-за повязки на глазах преградах, и поэтому Марк то и дело спотыкался и повисал на своем приставнике. Приставник, однако, быстро сообразил, что, не предупреждая артиста о лужах и ступеньках, усложняет жизнь самому себе. После этого оставшуюся невидимую часть пути Марк преодолел без неприятных ощущений.
— Пришли! — сообщил Парлахов негромко. В помещении звучало дыхание присутствовавших. Попугай Кузьма с помощью приставника перекочевал из клетки на правое плечо Марка.
— Давай, начинай! — прошептал в ухо Парлахов.
— Говори, Кузьма! — скомандовал птице Марк.
Горит свечи огарочек, — начал попугай.
Гремит недальний бой.
Налей, дружок по чарочке,
По нашей фронтовой.
Не тратя время попусту,
По-дружески да попросту
Поговорим с тобой.
Давно мы дома не были…
Пересменка закончилась минут через пять. По деревянному полу протопали несколько десятков пар ног. Кто-то отозвал Парлахова на минутку. Марк стоял в нерешительности. Болел живот, и хотелось присесть. Ныло правое плечо, уставшее от цепких лап Кузьмы.
84 
