Глава 20

ФАНТАЗЕРКА

В 1850 году я прибыл в Лондон состоятельным человеком. Невероятно: римские власти в конце концов выплатили бо́льшую часть того, что задолжали мне за работу над так и не завершенным оперным театром, и я вернулся в Англию, полный честолюбивых замыслов. Моя работа в Риме отучила меня от праздности, нелепая смерть Томаса от руки Ланцони стоила мне бессонных ночей, я был в ярости от того, что махинации одной женщины — Сабеллы, моей жены–двоемужницы — привели к смерти двух человек, ее мужа и моего племянника. Я передал некоторую сумму денег Марите, невесте Томаса, и спешно покинул Италию.

Я начал впадать в уныние, поскольку не был удовлетворен своей работой. Я упорно трудился над созданием оперного театра, но мои планы создать в Риме культурный центр рухнули, и все мои усилия ни к чему не привели. Внутренние раздоры в стране лишили меня возможности закончить начатое дело. Я хотел заняться таким, чем можно было бы гордится, создать нечто, на что я мог бы посмотреть через сотни лет и сказать — я создал это. У меня были деньги и способности, так что теперь я намеревался реализовать себя.

В 1850 году в Англии полным ходом шел процесс, который впоследствии мы стали называть Промышленной революцией. Наполеоновские войны закончились 36 лет назад, и численность населения значительно выросла, новые машины споспешествовали сельскому хозяйству, улучшались качество питания и жизненный уровень. Средняя продолжительность жизни выросла до сорока лет — впрочем я на тот момент приближался к своему 109 дню рождения и представлял собой исключение из правила. Население постепенно перемещалось из деревни в города, где практически ежемесячно открывалось все больше фабрик и заводов. К тому времени, когда я приехал в Лондон, впервые в истории в городах проживало больше людей, чем в сельской местности. Я прибыл вместе с массами.

Я снял комнаты близ Дома правосудия^[83] и по воле случая поселился над семейством Дженнингсов, с которыми впоследствии подружился. Ричард Дженнингс в то время работал помощником у Джозефа Пэкстона, создателя Хрустального дворца^[84], они готовились к Великой выставке 1851 года. Я сблизился с Ричардом и мы провели немало счастливых вечеров, попивая виски за его или моим кухонным столом; я слушал его рассказы об экзотических развлечениях, которые ждут посетителей Гайд–парка на выставке, казавшейся в ту пору самой нелепой демонстрацией общества потребления за всю историю человечества.

— Какой же в этом смысл? — спросил я Ричарда при первом же удобном случае, когда мы заговорили о Выставке, которая уже была на слуху у всей страны, несмотря на то, что открытие и так отложили на несколько месяцев. Многие высмеивали это строительство, саму конструкцию и задавались вопросом, зачем нужно тратить столько денег налогоплательщиков на хвастливую демонстрацию национальных достижений. И можно ли извлечь из этого какую–то практическую пользу.

— Это гимн выдающимся мировым достижениям, — объяснял Ричард. — Грандиозная конструкция, в которой будут представлены предметы искусства, техники, живой природы — все, что вы только можете вообразить, ее вряд ли удастся обойти за один день. Экспонаты со всех уголков империи. Это будет величайший живой музей в мире. Символ нашего единства и возможностей. Того, чем мы по сути являемся, иными словами.

  112