Особенно,... 
61 
— Думаю, этого стыдиться не нужно.
— Я этого и не стыжусь. Напротив, скорее, даже горжусь, но только не своим мужем. Вот за него мне стыдно.
— Выходит, вы оба стыдитесь.
— Да, но разных вещей. Ему стыдно, что он является евреем, а мне стыдно, что он им не является.
— А дети?
— Они уже студенты, Джулиан, — сухо заметила она. — Это значит, что они достаточно взрослые и могут решать за себя… но я воспитала их как евреев совсем не для того, чтобы они этого стыдились. — Она рассмеялась. — Только послушай эту фразу: «воспитала как евреев».
— А что они?
— Один еврей, другой нет, третья и сама не знает.
— У тебя их трое?
Она стукнула его, но не сильно:
— Вот уж кому надо бы постыдиться.
— И я стыжусь, будь уверена. Я стыжусь многих вещей, но ни одна из них не связана с евреями — вот разве что наша с тобой связь.
Она долго смотрела ему в глаза, и во взгляде ее было только прошлое, никакого будущего.
— Ты еще не устал от нас? — спросила она, как будто желая сменить тему. — Я не о нас с тобой. Я о нас, евреях. Тебя еще не воротит от нашей — от их — защищенности на самих себе?
— Я никогда не устану от тебя.
— Брось. Ответь по существу: ты бы хотел, чтобы все они наконец заткнулись?
— Ты о СТЫДящихся евреях?
— Я о евреях вообще — с их бесконечными спорами об их еврейскости, о соблюдении обрядов, ношении пейсов, поедании бекона, об их безопасности или небезопасности в этой стране, о ненависти к ним всего мира, о долбаном холокосте, о долбаной Палестине…
— Меня эти споры не трогают. Хотя, когда Сэм говорит о Палестине, мне кажется, что он этими речами за что-то мстит своим родителям. Это похоже на ругательства ребенка, который хочет показать, что он уже дорос до сквернословия. Я плохо разбираюсь в политике, но, по-моему, когда есть вещи, которых стоит стыдиться, то стыдиться их должен всякий приличный человек.
— Вот именно — всякий. А эти СТЫДящиеся евреи корчат из себя черт знает что, воображая, будто весь мир следит за конвульсиями их совести. Вот почему мне за них стыдно…
— Как жидовке.
— Я предупреждала тебя насчет этого слова.
— Я помню, — сказал Треслав, — но мне нравится, как оно звучит.
— Зато другим не нравится.
— Моя жидовка, — сказал он. — Моя милая нестыдливая жидовка.
Он обнял ее и заметил, что она как будто уменьшилась по сравнению с той Тайлер, которую он впервые попытался обнять около года назад. Ее тело стало менее упругим, а ее одежда — менее разящей. В буквальном смысле разящей — в прошлый раз он до крови порезался острыми складками ткани. В ней еще чувствовался гнев, но она уже не вырывалась из его объятий, и это также свидетельствовало о происшедшей перемене. Чем меньше ее оставалось в целом, тем большая доля ее доставалась ему.
— Я правда люблю тебя, — сказал он.
— А я правда тебе благодарна за доброе отношение.
На какой-то миг Треславу почудилось, что они здесь, в этой темной комнате, напрочь отрезаны от всего остального мира. Он не хотел, чтобы она уходила к себе домой, обратно в постель Сэма, обратно к Сэмову члену. «Интересно, Сэм нынче стыдится своего члена, поскольку это еврейский член?» — подумал он.
Когда-то в школьной душевой Сэм гордо демонстрировал Треславу свой член с обрезанной крайней плотью.
— Женщинам это нравится, — говорил он.
— Враки!
— А вот и не враки!
— Откуда ты знаешь?
— Я об этом читал. С такой штукой ты можешь наяривать до бесконечности.
Через пару дней Треслав нашел нужную книжку.
— Зато ты получаешь меньше удовольствия, — сказал он другу по ее прочтении. — Ты лишился самой чувствительной части.
— Она чувствительна, но отвратительна. Ни одна женщина не захочет притронуться к твоему стручку. А на кой тебе тогда чувствительность? Будешь всю жизнь чувствительным сам по себе.
— Но ты не сможешь испытать то же, что и я.
— Ни фига ты вообще не испытаешь с таким необрезанным уродством.
— А вот увидим.
— Увидим.
А что теперь? Распространялся ли еврейский стыд Сэма на его член? Или член остался единственным исключением из «стыдобного правила»? Может ли СТЫДящийся еврей доставить женщине больше удовольствия, чем нестыдящийся нееврей?
Понятно, что размышлять на эти темы всерьез было глупо. С евреями не поймешь, когда они шутят, а когда нет; с Финклером и того сложнее, так как он, вообще-то, не из шутливых. Треславу очень хотелось спросить об этом у Тайлер. Разрешить эту загадку раз и навсегда. Что больше нравится женщинам? Благо у нее имелась какая-никакая база для сравнения. Мог ли ее Шмуэль наяривать до бесконечности? Связано ли ее нежелание видеть член любовника-нееврея с наличием у него крайней плоти, притом что член мужа-еврея она созерцает с восторгом? Неужто необрезанный орган Треслава кажется ей настолько уродливым? Этим, кстати, могло объясняться и ее поведение в постели, когда она направляла в себя его член, повернувшись к нему спиной.
61 
