Последние отзывы

  72  

– Я же сказала вам, заткнитесь! – прикрикнула я на Анохина.

– Он по-прежнему был у меня за спиной, но уже со стороны салона, – продолжал Менделеев, не обратив внимания на выкрик Анохина. – Чтобы задержать меня, он действительно вцепился в рукав моего пиджака. Мне пришлось сбросить пиджак. Пиджак я набросил на голову этого идиота. Но тут откуда-то возник тот самый пассажир. Он был очень худой и еще – выражение его лица меня поразило. На лице у него я увидел неожиданную для меня злобу и уверенность в своих действиях. Я не умею точно передать то, что я видел, но мне показалось, что этот человек никогда ни в чем не сомневается, и еще… Наверное, ни во что не верит… Не знаю, откуда я это взял, но это так!

Он замолчал и задумался.

– А во что верите вы? – спросила я его. – Есть что-то, во что вы верите?

Это мой любимый вопрос. Если мне нужно понять, говорит человек правду или врет, я всегда задаю ему этот вопрос. А сейчас Менделеев сам меня на него вывел. Все зависит от того, как человек отвечает на этот вопрос. Он может говорить много и убежденно вроде бы, но я всегда внимательно слежу за выражением его глаз. Не может человек говорить искренне о том, что ему скучно: глаза всегда эту скуку выдают. Вера – бессознательна, а вранье – слишком сознательный процесс, и поэтому разницу для опытного психолога заметить совсем не трудно…

Менделеев посмотрел на меня удивленно, словно я задала очень бестактный вопрос. Я понимала, что он прав, и вопрос мой действительно бестактен. Человека нельзя, например, спрашивать, верит ли он в Бога. Это слишком интимная сфера, чтобы так вот, как я, вторгаться в нее бесцеремонно и даже нагло. О вере в Бога человек скажет только самому Богу. Если, конечно, будет в этот момент предельно честен с самим собой.

Но у меня был совершенно другой интерес. Меня, собственно говоря, не занимал вопрос, верит во что-нибудь Менделеев или не верит. Мне важна была только его реакция на этот вопрос, поскольку эта реакция очень информативна и дает возможность многое понять о человеке.

– Я верю во многие вещи, – ответил он с раздражением. – Во многие и слишком важные вещи, чтобы обсуждать сейчас с вами этот вопрос… Но кое-что я, пожалуй, вам все же отвечу.

Он посмотрел на меня пристально, взглядом, не обещавшим мне ничего хорошего.

– Я, например, верю, – сказал он, – что в недалеком будущем мы с вами, капитан Николаева, будем разговаривать совершенно в другом тоне, хотя, скорее всего, о тех же самых предметах, которые у нас сейчас в центре внимания. Возможно, тогда и меня заинтересует вопрос, на какие идеалы вы ориентируетесь в своей жизни…

– Фу, генерал, – ответила я ему, – даже если вы и в самом деле генерал… Угрожать женщине, да еще используя свое высокое звание и не менее высокое служебное положение! Это под стать только какому-нибудь лейтенантику, страдающему комплексом неполноценности, особенно при встречах с женщинами. Но вам-то, при вашем, как вы выразились, катастрофическом опыте! Наверное, это слишком мелко!

Он вновь смутился. Я давно обратила внимание – чем крупнее, больше, сильнее физически мужчина, тем легче женщине его смутить. Наверное, здесь действует какой-то компенсационный механизм. Женщина всегда находит, что противопоставить грубой силе и превосходящим ее размерам.

Надо отдать должное Менделееву: он быстро справился с собой и неожиданно для меня рассмеялся.

– Вынужден прервать нашу дискуссию, – заявил он. – Хотя для меня очевидно, что ни одна из сторон не добилась результата, на который рассчитывала. Времени прошло еще недостаточно, но попытаемся все же подняться на поверхность, где, я не сомневаюсь, нам предоставится возможность продолжить наш разговор.

С этими словами он отвернулся к пульту управления и принялся маневрировать рулями глубины. «Скат» слегка закачался, но движение его относительно окружающей нас воды было почти неощутимым.

Мы начали подъем. Сломанная нога ничуть не мешала генералу Менделееву управлять аппаратом: управление «Скатом» было почти полностью ручным. Поднимались мы медленно, чтобы не подвергать себя резкому изменению давления, которое Менделеев постепенно стравливал, изредка поглядывая на нас с Анохиным – как мы там себя чувствуем. Не знаю, как Анохин, а я чувствовала себя совсем неважно. Главным образом – психологически.

«Надо же было, – ругала я сама себя, – связаться с генералом. Теперь неприятностей не оберешься. Еще и от расследования отстранят… А то и с работы выгонят. Что я тогда буду делать? Кому сейчас нужны психологи? Да еще с такой специфической специализацией, как у меня? В школу? Ну да, ничего лучше ты не придумала! – сказала я самой себе. – Школьным психологом тебе никогда не быть. Там работают люди, ничего в жизни не хотящие, ни о чем не думающие, ничем не озабоченные… Тебе там останется только революцию устраивать в системе школьного образования или руки на себя накладывать. Но ни то, ни другое тебя, насколько я знаю, не привлекает. Скучно всем это. Так же скучно, как идти, например, работать психологом в какую-нибудь коммерческую фирму. Крупные коммерсанты любят сегодня держать у себя психологов – набор кадров, взаимоотношения в коллективе, деловые игры, умные разговоры с деловыми партнерами, чтобы пыль им в глаза пустить, – вот, мол, как у нас дело поставлено, даже психолога имеем! Тоска! Хотя деньги платят за это вполне приличные… А зачем мне деньги? Хорошо одеваться? Для кого? Для себя самой? Нарциссизмом я вроде бы не страдаю! Сережа меня бросил!..»

  72