162 
П. Бормор
После бала
"Золушка! Вынеси мусор!"
Золушка в ужасе вскакивает на кровати. Уф, нет… Какое счастье, это всего лишь сон.
Дворцовая опочивальня тонет в полумраке, рядом тихо похрапывает прекрасный принц. Муж. А она — замужняя дама. Принцесса. И не обязана больше перебирать просо и сажать розовые кусты. Наконец-то свободна. Вырвалась. Какое же это счастье — не видеть одутловатой рожи своей мачехи и её придурковатых дочек, не зависеть больше от их идиотских капризов…
— Золушка!
Ох, нет, это не сон!
Золушка скатывается с кровати, сует ноги в хрустальные башмачки и бежит на требовательный зов.
— Войди, дитя моё.
— Да, Ваше Величество.
— Можешь называть меня просто матушкой.
— Да, матушка.
Королева. Свекровь. Смотрит, как на таракана.
— Передай мне вон ту папку, детка. Да, ту. Спасибо. И постой тут рядом.
Нет, даже не как на таракана. Тараканы всё-таки водятся во дворце, хотя этот факт и замалчивается. А такой взгляд могла бы заслужить разве что плесень, которой тут не место.
— Вчера я имела долгую интересную беседу с твоей матерью, — скучающим голосом произносит королева, и рассеянно теребит завязки на папке. — Да, нечего сказать, учудил мой сыночек.
Золушка молчит. Она и сама всё понимает. Конечно, для родителей принца его выбор оказался тяжким ударом. Кто она такая — без роду, без племени, без образования. Только и есть в ней, что ножки маленькие.
— Ну что ж, — с хорошо отмеренной долей сожаления вздыхает королева. — Сделанного не поправишь, добро пожаловать в семью. Постарайся быть примерной женой моему сыну. А мне — послушной дочерью.
Папка в руках королевы раскрывается, скользит вбок, ворох бумаг проливается из нее на пол, выплескивается под ноги Золушке.
— Ах, какая досада, — королева сочувственно щелкает языком. — Девочка моя, будь добра, собери это. И рассортируй. Деловые письма отдельно, переписку с иноземными послами — отдельно. А потом, когда закончишь, напиши им всем ответ. И сделай копии для архива. А для меня, будь другом, составь краткий обзор. Ну и для короля тоже, само собой, — Королева смотрит на Золушку с холодной мстительной улыбкой. — И постарайся управиться до завтрака.
2 Чаши
Любовь
Эта карта смягчает даже самый неблагоприятный расклад.
В наихудшем случае будет вам курортный роман вместо большого и светлого чувства. Но все равно неплохо.
Фекла Дюссельдорф
…and Juliet
— И они надеются, они на-де-ют-ся, что он любит их! — она торжествующе смотрит на меня круглыми карими глазами, ставит красную чашку на плетеную бамбуковую подставку, удобно устраивая в кресле пышное тело, завернутое в легкую индийскую ткань.
Киваю, и глотаю обжигающую нёбо лаву, пахнущую кардамоном и корицей.
— Но мы все только и надеемся на то, что нас любят. Мы из кожи вон лезем, чтобы стать достойными любви. Какая разница между надеждой на любовь Бога, и надеждой на любовь человека? Никакой.
Мы, не сговариваясь, смеемся нелепой глубине нашей дискуссии; она машет на меня руками, и идет на кухню варить очередную порцию кофе. Я смотрю, как, огибая фонари, к окну подползает вечерняя лиловая мгла. Все, чего я хочу, с первого дня жизни, и, вероятно, буду хотеть до самого распоследнего хриплого вздоха — чтобы меня любили. На улице надсадно орут коты — вероятно, они хотят того же самого, взывая к своему кошачьему богу.
* * *
- «Перепиши свою жизнь на чистые страницы
- и ты увидишь, что любовь не ведает границ…»
…чтобы в последнее студенческое лето, горячее, пряное, светло-желтое, медово-текучее и медленное — лето-блюз, оказаться в маленькой квартирке под самой крышей. Квартирке-мансарде со скрипящим полом, гулким эхом пустого холодильника, трещинками-иероглифами на пожухшем голубом кафеле, с утренним солнцем в нелепых хозяйских шторах. В кватрирке-крошке, квартирке-миниатюре с плетеным перекрестьем окна, с видом на пухлых голубей, на кончики веток, на рыжего кота на соседской крыше — «кота на раскаленной крыше», бонуса для безответственных квартиросъемщиков — окно в Париж, Берлин и Рим. Белое! синее! оранжевое! зеленое, розовое и голубое! — как будто наш маленький мир раскрасил ребенок — шаловливый, но старательный, высунувший от усердия язык, не знающий ни слова vulgar, ни строгой гаммы художественных колледжей. Нет, любовь не выскакивала из-под земли, не вытаскивала из кармана плаща ни острого ножа, ни кривого месяца — наша любовь танцевала на клавишах ночной апрельской мостовой, цокая каблуками башмаков, звеня браслетами праздношатающейся гитарки. Любовь дышала в окна цветущим белым деревом, писала чумазым пальцем майской грозы на грязных стеклах подъезда, мурлыкала пластинкой: «Ты хороша, как узор в прямоугольной бумаге, вечно зеленый цветок и порошок в зеркалах…»
162 
