94 
Со стороны мне чудилось, что Рыло среди всеобщего смятения искал что-то или кого-то, жонглируя и отбрасывая, и снова ловя лица, события и судьбы, подобно умелому фигляру. Он искал среди много одно, то, с чем хотел бы встретиться, что влекло его сильнее ярости и похоти.
Порой он нес такое, от чего и Люцифер ушел бы в монастырь, но один разок я видел, как он, конечно спьяну, стоял на ступенях гарнизонной часовни на коленях, прижавшись лбом с медным узорам дверей; была глухая ночь, а он, не стесняясь, заорал:
— Господи, сука, дай мне видеть. Дай мне видеть! Я хочу ее увидеть. — и заржал, как бесноватый.
Нет, что вы, сударь, я не наушничал и не следил за ним, просто полковник квартировал рядом с часовней.
Мне страшно признаться, но, возможно, он ненавидел то же, что и я. Хотя, нет, нет. По юному неразумию я завидовал немножко его жизни, его боготворили шлюхи побратимы, военный послед же помнил вспоротого Зоба и таил злобу.
Но и этому, слава Богу, пришел конец…
Я видел, как уходили драгуны. В апреле, сразу после Пасхи, когда подсохли дороги, наше поостывшее варево двинулось, забормотало и помаленьку закипело. Где-то опять требовались люди и их грехи.
Наша братия — от чистильщиков денников до штабной верхушки — согнана была на общий молебен.
Пригревало солнышко, мы стояли на коленях, капеллан бубнил мессу под кудахтанье уцелевших курей, болтавшихся по площади и порой вспархивающих на вынесенный из церкви алтарный стол. К концу службы куры волшебным образом исчезли в рядах благочестивых солдат.
Драгун и их лошадей щедро окропили и благословили крестом.
Молодцы взгромоздились в седла, с ними и мой недруг Рыло.
Низко опустив голову, он выбил медленную барабанную дробь на новешеньком барабане, обременявшем бок его крепкого мышастого жеребчика.
Я, окрыленный мессою, помахал ему на прощание, хотя, каюсь, не прощал.
Коней пришпорили, и цветастая лава полка дрогнула, грянула в тракт, двинулась на рысях, плеснули знамена.
Еще долго я слышал глухую, будто сквозь зубы, неспешную барабанную дробь и могильным унынием веяло от этого звука…
Я вспомнил, что не задолго до этогодня Рыло мимоходом обмолвился:
— Я сверну шею этой старой шлюхе, Лисявка. Я хочу ее видеть.
Я спросил его, в шутку, что за женщину он имеет в виду, и состоит ли она из плоти и крови.
В ответ Рыло захохотал во всю глотку.
— В точку! Никто так не состоит из плоти и крови, как она! И я ее увижу.
— Да что ты заладил, увижу, увижу, смотри на здоровье, кто ж тебе мешает.
— Это ты смотришь. И не смотришь, а подсматриваешь в дырку нужника за девками. А я видеть хочу — почему-то обиделся он и больше мы с ним не разговаривали.
В июне наши славные драгуны были разбиты вдребезги близ Рейна или еще где, я не интересовался.
Панихиду по их грешным душам я также честно отстоял на коленях.
Руку на сердце положа, чего еще ждать от развращенных солдат развращенной страны, кроме скорого и плачевного проигрыша.
Но как произошел разгром… Это уже несколько другое дело. Об этом в гарнизоне почему-то старались не говорить. Ходили сумбурные слухи, что драгуны совершили страшный проступок — обратили оружие против своих же командиров и соратников, и были, разнесены в куски пушечным огнем, уничтожены, как бешеные собаки, а зачинщики бунта и неповиновения преданы трибуналу и показательной изощренной казни.
Но толком узнать что-либо было невозможно.
Осенью я был послан добрым полковником с пустячным поручением.
К тому времени никто уже не величал меня Лисявкою. На жалование я прикупио обновки, приличное оружие, дородного коня и стал, как и положено было крестными от роду — Иеронимом.
Я благополучно добрался до назначенного места, уладил дела и перед обратной дорогой заехал поужинать и отдохнуть в лесной монастырь, занятый войсками, по преимуществу кроатскими.
Мне посоветовали посетить это место, ибо монахов оттуда не выгнали, и братия принимала странников и солдат.
В гостеприимной обители я вкушал покой, тишину и отдохновение вдовьей поры года, живописнейшая долина ласкала мои усталые глаза отцветшею красою дерев. Монастырские угодья славились коптильнями.
Прогуливаясь, я следил, как дружно работают люди у клетушек, поднося вязанки хвороста, и можжевеловые дымки поднимаются от золотистых туш и, тая, повисают над луговиною.
94 
