Особенно,... 
48 
Покуда переворачивали телегу и чинили ось, покуда чинили ее еще раз через пять вешек, а потом через семь – хотя тогда шли пешим ходом, – минуло и утро, и день, и даже вечер. Мужики устали, проголодались и наговорили о тсаре столько «хорошего», что Сашию полагалось утянуть его на небесные дороги живьем. Особенно зол был голова, безнадежно опоздавший на ярмарку. Придется теперь за ночлег в кормильне платить, иначе мука вконец отсыреет – с севера дул холодный, промозглый ветер, и все, кроме здоровяка Миха, ежились и постукивали зубами.
– Поди, дождь там идет, – уныло сказал Колай. – К завтрему и до нас доберется.
Ему никто не ответил – все и так было ясно.
– Паршивая весна выдалась, – продолжал нудеть весчанин, пытаясь хоть как-то скрасить затянувшуюся дорогу.
– Почему паршивая-то? – не выдержав такого поклепа, откликнулся голова. – Хорошая. Теплая.
– То-то и оно! – оживился при собеседнике Колай. – Даже яблоневый цвет заморозками не побило. Значит, жди их позже, когда пшеница выколосится, и тогда вообще без хлеба останемся. Ох, чует моя печенка, ждет нас новый год Крысы…
Голова суеверно отмахнулся:
– Да ну, в наших краях отродясь такого не бывало! В Саврии еще куда ни шло… да и то, это ж какие холода должны ударить, чтоб пшеница померзла?!
– Можно и не холода, – упрямо продолжал кликать воронов Колай. – Градом разок сыпануть, и готово. Дед рассказывал…
– Нам-то уже без разницы, – хмуро осадил его Цыка. – Какой бы ни был год, а для нас все равно Крыса.
Под днищем хрустнуло. Разговор оборвался. До городских ворот осталось всего шагов триста, ездоки уже видели подсвеченных факелами стражников. Те тоже глядели в сторону телеги – пока вряд ли разбирая в темноте, кто едет, но скрип далеко разносился по дороге.
– А все оттого, – злорадно ввернул молец, – что слишком много грехов на нее нагружено!
– Или слишком много святости, – огрызнулся Мих. – Чего ты вообще за нами увязался, Хольгин служка?
Молец подбоченился, выпятил бороденку.
– Видение мне было, – важно ответил он.
– Так они ж у тебя по три раза на неделю, – с досадой сказал голова. Похоже, к старости у мольца посыпалась черепица не только с молельни. Пора нового у наместника просить.
– Это особое, – возмутился молец, сверкая выкаченными глазами. – Не знамение, а повеление! Богиня Хольга избрала меня своим светочем, указующим путь во тьме людских прегрешений!
«Как путничьей крысой, что ли?» – завертелось на языке у головы, но так с него и не сошло. Ну его – полоумного злить!
– Отправила Она меня в мир, – продолжал молец, упиваясь собственной значимостью, – дабы нес я людям Ее слова, как пастырь в ночи бубенец перед овечьим стадом, отводя его от пропасти и волчьего леса!
Цыка с Михом переглянулись и сдавленно заперхали. В хуторском стаде бубенец вешали на столь же бородатого поводыря, который хоть и поумней овец будет, но, как ни крути, козел.
«Ну и слава Хольге, – с облегчением подумал голова. – Сама нас от этого помешанного избавила. Завтра же письмо наместнику настрочу…»
– Стой, кто идет? – лениво окрикнул стражник.
Мих рывком натянул поводья, и корова так же резко встала. Раздался оглушительный треск (стражники аж подскочили, выхватывая мечи из ножен), и телега просела на задок, раскорячив колеса. Батраки судорожно уцепились за борта, молец, не успев, повалился на спину, задрав тощие ноги.
– Вот напасть, – растерянно пробормотал голова, – сломалась! И с чего бы это?!
* * *
Альк был непривычно тих и задумчив. Сидел, сгорбившись над столом, и покручивал между ладонями дымящуюся кружку. Ладони грелись, молоко стыло.
– О чем вы говорили? – неожиданно спросил он, покосившись на Рыску.
– С кем? – растерялась девушка.
– С моим наставником. Прошлым вечером, возле «Очага».
– Ты видел? – Рыска съежилась, как щенок, застуканный с изжеванным хозяйским лаптем.
Саврянин презрительно искривил губы:
– Я знаю, что он за нами идет. И заметил, какая ты вернулась с улицы. Щеки красные, взгляд виноватый, постоянно оглядываешься, будто боишься, что за тобой кто-то увязался.
– Но ведь ты…
– Я же говорил: я быстро трезвею. И плохо пьянею. Так чего он тебе наговорил?
Рыска сбивчиво, постоянно опасаясь вспышки гнева, пересказала разговор с путником. Жар тоже с интересом прислушивался.
– Ага. – Альк отхлебнул молока, поморщился. Он с детства его терпеть не мог, но от простуды первейшее средство.
48 
