— Ваша светлость желает глоточек?
— Кажется, я достаточно ясно выразилась.
— Никоим образом не соглашусь ни на что подобное. Прошу прощенья, но я буду тверд.
— Почему? Я же здорова. У меня ключица снова не сломается, плечо не вывихнется. Это вино?
— Нет. Но и не роса.
— А я и не хочу росы, я не люблю pocy. А что это?
— Эль. Крепкий эль. Рождественский. Его сварили, надо думать, еще когда я родился.
— Любопытно. И хорош он?
— Превосходен.
Тут он снял чашу, снова угостился, лукавым взглядом выразил полное свое удовлетворение и торжественно поместил чашу обратно на полку.
— Хоть бы попробовать дали, — протянула Полина. — Я никогда не пробовала рождественского эля. Сладкий он?
— Убийственно сладкий.
Она все смотрела на чашу, словно ребенок, клянчащий запретное лакомство. Наконец доктор смягчился, снял чашу и доставил себе удовольствие дать Полли отведать эля из собственных рук. Глаза его, всегда живо отображающие приятные чувства, сияя, подтвердили, что он и впрямь доволен; и он длил свое удовольствие, норовя наклонить чашу таким образом, чтобы питье лишь по каплям стекало с края к жадным розовым губам.
— Еще чуточку, еще чуточку, — молила она, нетерпеливо стуча по его руке пальчиком. — Пахнет пряностями и сахаром, а я никак не распробую, вы так неудобно руку держите, скупец!
Он уступил ей, строго шепнув при этом:
— Только не говорите Люси и моей матушке. Они меня не похвалят за это.
— Да и я тоже, — заявила она, вдруг переменив тон и манеру, будто добрый глоток эля подействовал на нее как напиток, снявший чары волшебника. — И ничего в нем нет сладкого. Горький, горячий — я просто опомниться не могу! Мне и хотелось-то его только оттого, что вы запрещали. Покорно благодарю, больше не надо!
И с поклоном, небрежным, но столь же изящным, как ее танец, она упорхнула от него прочь, к отцу.
Думаю, она сказала правду — в ней продолжал жить семилетний ребенок.
Грэм проводил ее взглядом растерянным, недоуменным; взор его часто останавливался на ней в продолжение вечера, но она, казалось, этого не замечала.
Когда мы спускались в гостиную пить чай, она взяла отца под руку. И позднее она от него не отходила, ловила каждое его слово. Он и миссис Бреттон говорили больше других членов нашего тесного кружка, а Полина была самой благодарной слушательницей и просила лишь рассказать о том или ином подробнее.
— А где вы тогда были, папа? А что вы сказали? Нет, вы расскажите миссис Бреттон, как все вышло, — то и дело понукала она рассказчиков.
Теперь мы уже не наблюдали порывы брызжущего веселья — детская веселость выдохлась. Она сделалась задумчива, нежна, послушна. Одно удовольствие было смотреть, как она прощается на ночь; Грэму она поклонилась с большим достоинством; в легкой улыбке, спокойных жестах сказалась графиня, и ему ничего не оставалось, как тоже спокойно поклониться в ответ. Я видела, что ему трудно свести воедино пляшущего бесенка и эту светскую даму.
Наутро, когда все мы собрались за завтраком, дрожа после холодных омовений, миссис Бреттон объявила, что ни под каким видом никого нынче от себя не отпустит.
В самом деле, дом так занесло, что было не выйти; снизу завалило все окна, а выглянув наружу, вы видели мутную мгу, нахмуренное небо и снег, гонимый безжалостным ветром. Хлопья уже не падали, но то, что успело насыпаться, ветер отрывал от земли, кружил, взметал и взвихрял множеством престранных фантомов.
Графиня поддержала миссис Бреттон.
— Папа никуда не пойдет, — сказала она, усаживаясь подле отцовского кресла. — Уж я за ним пригляжу. Ведь вы не пойдете в город, папа, не правда ли?
— Посмотрим, — был ответ. — Если вы с миссис Бреттон будете ко мне добры, внимательны, будете всячески мне угождать, холить меня и нежить, я, возможно, и соглашусь посидеть часок-другой после завтрака и переждать, покуда уляжется этот ужасный ветер. Но сама видишь — завтрака мне не дают, а я просто умираю с голоду.
— Сейчас! Миссис Бреттон, вы, пожалуйста, налейте ему кофе, — взмолилась Полина, — а я обеспечу графа всем прочим: он, только графом заделался, стал ужасно какой привередливый.
Она отрезала и намазала ломтик булочки.
— Ну вот, папа, теперь вы во всеоружии, — сказала она. — Это такое же варенье, что было и в Бреттоне, помните, вы еще говорили, что оно не хуже шотландского?