229 
Была ли я благодарна ему? Думаю, каждый, о ком так заботятся, кого так поддерживают, кому помогают с таким постоянством, не может не быть благодарен за это до гробовой доски.
Преданный своей религии (те, кто с легкостью становится отступником, скроены совсем иначе), он оставил мне мою веру. Он не дразнил и не испытывал меня. Он говорил: «Оставайтесь протестанткой. Милая моя англичанка-пуританочка, я в вас люблю и ваш протестантизм. Я признаю его строгое очарование. Кое-что в обычаях ваших мне не подходит, но для моей Люси эта вера единственная». Сам Папа Римский не превратил бы его в ханжу, все силы католичества не сделали бы из него подлинного иезуита. Он родился честным, а не лживым, чистосердечным, а не лукавым — свободный человек, не раб. Тонкость натуры делала его податливым в руках священника; пристрастие, преданность, истовая увлеченность часто застили его взор, заставляли забывать о справедливости и служить чужим коварным и себялюбивым целям. Но недостатки эти столь редко встречаются и так дорого обходятся обладателю, что едва ли не будут признаны когда-нибудь драгоценнейшими достоинствами.
И вот три года минули; вскоре должен был воротиться мосье Эмануэль. Сейчас в разгаре осень, но я знала: еще до ноябрьских туманов он будет со мной. Школа моя процветает, дом подготовлен к его возвращению. Я устроила для него библиотеку, заставила полки книгами, какие он сам купил до отъезда; из любви к нему (сама я не питаю страсти к садоводству) я ухаживала за его любимыми растениями, и некоторые из них как раз теперь цветут. Когда он уезжал, я думала, что люблю его; сейчас это любовь иная — он стал мне еще родней.
Прошло равноденствие; дни делаются короче, вянет листва; а он — он скоро приедет.
Небо нависло темно и хмуро — с запада несутся черные тучи. Какие только образы они не принимают, разбросанные по небу, словно острова в море! Зори переливаются пурпуром, царственные, как венценосный монарх, — кажется, небо объято пожаром. На нем разыгралась горячая битва; кровавое, оно решилось посрамить гордую Победу. Я разбираюсь в небесных знамениях — они знакомы мне с детства. Господи, сохрани этот парус! Помилуй и спаси!
Ветер изменился, теперь он западный. Тихо ты, тихо, Бэнши, не голоси ты под каждым окном! Ветер воет, ревет, надсаживается; броди я всю ночь по дому, все равно мне его не унять. Все бессонные полуночники с ужасом слышат, как безумствует юго-западный шторм.
Буря неистовствовала семь дней. Она не успокоилась, пока всю Атлантику не усеяли обломки, не унялась, пока не насытились алчные глубины. И лишь покончив с этой страшной работой, ангел бури сложил свои крылья, чей взмах был гром, чей трепет — ураган.
Воцарись, покой! Тысяча плакальщиков, отчаянно воздающих молитвы с жадно ждущих берегов, уповали на эти слова, но они не были произнесены — не были произнесены до тех пор, пока не настала тишина, которой многие уже не заметили, пока не воссиял свет солнца, для многих оказавшийся чернее ночи!
Но довольно, довольно об этом. Уже достаточно сказано и так. Печаль, не терзай доброе сердце, оставь надежду доверчивому воображению. Пусть насладится оно радостью, заново родившейся из великой муки, счастливым избавлением от бед, отменой скорбей и сладким возвращением. Пусть нарисует оно картину встречи и долгой счастливой жизни после нее.
Мадам Бек процветала до конца дней, так же как и отец Силас; мадам Уолревенс дожила до девяноста лет. Прощайте.
229 
