Особенно,... 
72 
Подобное двуличие и недобросовестность возмутили Марианну до такой степени, что она забыла об элементарной осторожности. Эти женщины были только зловредными животными, и в споре она невольно опускалась до их умственного уровня.
Растопырив пальцы, она бросилась на самую злобную, в то время как Вязальщица, искусно притворяясь плачущей, жаловалась, как «аристократка» хотела ее убить. Но порыв Марианны был тотчас усмирен, и ее снова поставили на место.
– Ну хватит! – прогремел резкий голос сестры. – Все в часовню! И постарайтесь вымолить прощение у Бога за ваше поведение! Что касается вас, новенькая, мы это уладим с нашей матерью-настоятельницей после мессы. Для забияк у нас есть карцеры.
Успокоенные и удовлетворенные мыслью, что «новенькая», без сомнения, заплатит за все, заключенные покорно стали в шеренгу, тогда как Марианна, негодующая и полная возмущения, была увлечена вслед за остальными могучей дланью сестры-надзирательницы.
Ее отпустили, только когда заперли в маленькой исповедальне у боковой стены холодной хмурой часовни. Весь неф заполняли прямоугольные кабинки, вмещавшие в себя одного человека, из которых был виден только алтарь. Каждая заключенная находилась таким образом в уединении, что исключало лишнюю суматоху и позволяло верующим обрести душевный покой.
Поняв по поведению надзирательницы, что только ее считают виновной, Марианна абсолютно ничего не слышала из мессы. Она уже забыла пережитый животный страх и была слишком возбуждена, чтобы думать о смирении, даже у ног Всевышнего, и слишком уверена в своей правоте, чтобы взывать к чьей-либо помощи. Начиная с того проклятого свадебного вечера, в ее представлении божественная справедливость резко отличалась от человеческой. В мире, где только подлецы были правы, надо уметь дать отпор, если хочешь выжить, пуская при случае в ход зубы и когти. Марианна никогда не верила особенно в силу христианского смирения, а отныне она и слышать о нем не хотела.
– Господи, – шептала она, и это была единственная молитва, – не соглашайтесь с теми, кто хочет мне зла, хотя я им ничего плохого не сделала! Раз Вы – сама справедливость, то проявите ее сейчас же… или никогда. Иначе меня скоро засадят в темный ужасный карцер, откуда только Вам известно, когда я выберусь.
Ободренная этой молитвой в форме приказа и убеждением, что она будет защищаться сколько хватит сил, Марианна позволила извлечь себя из ее укрытия, почти последней из всех заключенных, и в окружении двух надзирательниц повести к матери-настоятельнице, прямо к высоким дверям с облупившейся коричневой краской. Одна из надзирательниц постучала.
– Войдите! – раздался резкий голос, не предвещавший Марианне ничего хорошего.
Створка приоткрылась. Сестра легонько подтолкнула девушку и закрыла за ней дверь. Марианна сразу заметила, что, хотя она и очутилась в канцелярии настоятельницы, о чем говорили многочисленные картины и скульптуры религиозного содержания, ей придется иметь дело не с монахиней. Обладателем резкого голоса оказался худой мужчина среднего роста, стоявший, заложив руки за спину, в амбразуре окна.
– Проходите, – повторил он, глядя, как Марианна в нерешительности остановилась на краю покрывавшего пол большого истертого ковра, – и садитесь!
– Мне сказали, что я должна явиться к матери-настоятельнице, – ответила она, стараясь говорить уверенно.
– Это не я, можете не сомневаться! Но я надеюсь, что вы не будете возражать против замены, раз вы всю ночь требовали свидания, по-видимому, со мной.
От внезапной радости щеки девушки порозовели.
– О! Так вы…
– Министр полиции, совершенно верно! И поскольку я готов вас выслушать, говорите, что вы должны мне сказать.
Это требование, изложенное повелительным тоном, не могло успокоить Марианну, уже подавленную предыдущими событиями. В этом человеке в оливково-зеленом сюртуке, украшенном алой орденской лентой, подчеркивающей бледность лица цвета старой слоновой кости, было что-то непреклонное и замкнутое, производившее сильное впечатление. Его сплющенное лицо с тонкими губами и тяжелыми набрякшими веками являло собой удивительную смесь бесстрастия и ума. Волевой подбородок покоился в складках пышного шелкового галстука, а в выражении глаз из-под падавших на лоб прядей седых, почти белых волос была загадочная непроницаемость. Слишком длинный для его роста торс и очень узкие плечи, скрытые костюмом от хорошего портного, в целом придавали ему редкую гибкость, не исключавшую некоторого очарования. И Марианна, для которой любой полицейский был своего рода неотесанным животным, держимордой, в лучшем стиле романов г-на Тобайаса Смоллетта, сказала себе, что этот был особой, достойной своего имени, во всяком случае, старый революционер довольно непринужденно носил свой герцогский титул.
72 
