76 
Пожалуй, Виктор Реньяр мог бы простить Филиппу все, но только не это. А самую нестерпимую боль Виктору приносило то, что Констанция, которую так любил Гильом, безжалостно предала интересы их семьи и связалась с этим жалким и трусливым Филиппом.
— Будьте вы прокляты оба! Я ненавижу вас! Это из-за отца, это он, выживший из ума старик, вечно потакал всяким капризам девчонки, вечно ее опекал, не позволяя воспитывать. Это он, Гильом, приказывал покупать Констанции самые дорогие наряды, самые роскошные ткани на платья. Она никогда ни в чем не знала отказа, все ходили перед ней на цыпочках. Стоило ей пожелать чего-нибудь, как
Отец тут же кивал своей трясущейся головой и отправлял кого-нибудь из братьев в город. Ведь это хотелось Констанции! А то, что он, Виктор Реньяр, уже почти глава рода, несчастен — это не интересовало никого! Пора со всем этим кончать! Скорее бы наступил рассвет, скорее бы солнце встало над холмами… И тогда я устрою большую потеху. Этот мерзавец будет качаться на суку клена, а строптивую девчонку я проучу — она будет валяться у моих ног, будет рыдать и корчиться. Но я буду неумолим, я буду неприступен как скала на берегу океана. И она не сможет выпросить у меня ни прощения, ни пощады. Я отыграюсь за все, я проучу, проучу ее! — сжимая рукоять пистолета, шептал Виктор Реньяр.
Потом он схватил бутыль с вином и осушил ее. Казалось, на мгновение он успокоился, казалось, вино смягчило его гнев, но он тут же снова стал заводить себя.
— Все, все, кто только посмеет посягнуть на права нашего рода, будут наказаны, будут уничтожены! Я расправлюсь с любым, я добьюсь того, что все земли в округе будут опять принадлежать Реньярам. И даже если братья будут против, то я один, один со своими людьми покорю окрестности. Все будут подчиняться мне как своему господину. Ведь страх — самое лучшее оружие. Я воспитаю Анри таким же жестоким, как и я сам. Я не позволю, чтобы он стал слюнтяем, чтобы он боялся
Крови. Я научу своего сына убивать людей. А если со мной что-то случится, то Анри отомстит за меня. Я воспитаю его так, чтобы мальчишка не останавливался ни перед чем, чтобы не боялся ни бога, ни дьявола. А отец… да ему давно уже пора уйти. Я не могу понять, почему он все еще цепляется за жизнь, не желает покинуть землю, сковывает меня по рукам и ногам. Да еще в последнее время он принялся воспитывать моего сына и учит мальчика не тому, чему надо учить. Начал говорить ребенку, что лучше жить в мире, что надо делать добро. А это не правда, раньше он таким не был и меня этому никогда не учил. Может, поэтому меня все и боятся. А любовь мне ни к чему, мне нужен страх, мне нужна покорность. Любовь я смогу взять силой.
Будь они все неладны, эти чертовы Абинье, и алчный хапуга Молербо, и выживший из ума отец, и слюнтяи братья, и изменница Констанция! Я всех, всех до единого поставлю на колени! Но прежде всего, мне надо, чтобы отец ушел со сцены и не мешал. Пока он жив, мои руки связаны, и Жак с Клодом больше прислушиваются к его советам, чем к моим приказам. Но ничего, скоро, очень скоро это время
Кончится, и моя власть будет безгранична.
Какой бы долгой ни была осенняя ночь, она все-таки кончилась. Облака на востоке порозовели и из-за холмов показался кроваво-красный, будто рана, край солнца. Светило медленно выползало, преображая своим светом мир.
В доме Реньяров захлопали двери, заскрипели ставни, принялись суетливо сновать слуги.
А в доме Абинье царило молчание. Этель, Лилиан и Марсель сидели за столом. Уже давно погас огонь в очаге, и уголья подернулись серым пеплом. Все трое молчали, настороженно прислушиваясь к звукам.»Ну где же, где же мой сын?» — думала Этель.»Что с братом? Он никогда так долго не отсутствовал» — переживала Лилиан.
Только теперь она поняла, как любит брата, как ей, девушке, тяжело без него.
А Марсель Бланше сидел, втянув голову в плечи. Он смотрел на свои сжатые кулаки и проклинал себя за то, что не удержал Филиппа, за то, что не помешал окрепнуть чувствам своего племянника.»Это не может быть любовным свиданием, — думал Марсель, — скорее всего, с Филиппом что-то случилось. И скорее всего, мне
Придется вызволять его из беды, конечно, если еще парень жив».
Вдруг Этель встала из-за стола и, отвернувшись к окну, сказала:
— Я уверена, что Филипп жив. Мое материнское сердце подсказывает — он жив. Ведь я не могу ошибиться, ведь я помню тот день, когда убили Робера. Я тогда готовила рыбу, я чистила форель и вдруг мое сердце дрогнуло и остановилось. Я порезала палец и странное дело — из него не потекла кровь. А когда сердце вновь начало биться у меня в груди, кровь из небольшой раны хлынула так сильно, будто пуля вонзилась мне в сердце, а не Роберу.
76 
