48 
И все равно он был.
— Это и есть, — спросил мальчик, — то великое, что случилось?
Лицо Старика было лицом падающего орла, было наполнено страшными годами и нежеланной мудростью. Глаза ярко сверкали и переливались, будто из них била холодная, кристально чистая вода, и в этой воде можно было увидеть все как в реке, которая пьет небо и землю и это знает, которая безмолвно принимает в себя, не отвергая ничего, пыль, время, форму, звук и судьбу.
Старик кивнул — только раз.
Это и была несущая ужас непогода. Это и был конец лета. От этого и мчались на юг птицы, не бросая теней на оплакивающую себя землю.
Изможденные руки замерли. Время вопросов кончилось.
Там, вдалеке, взметнулось пламя. Одно из существ зашевелилось. Черепаший панцирь на его теле блеснул — будто стрела вонзилась в ночь.
Мальчик исчез во тьме вслед за орлом и ястребом, жившим в каменном теле его деда.
Внизу море поднялось на дыбы и выплеснуло еще одну огромную соленую волну, разбившуюся на миллиарды осколков, которые градом свистящих ножей обрушились на берег континента.
Морская раковина
Ему хотелось выскочить из дома и побежать, прыгать через изгороди, гонять консервные банки, звать через открытые окна ребят. Солнце стояло высоко, в небе ни облачка, а он должен был лежать под простынями и одеялами, потеть, хмуриться и сердиться.
Шмыгнув носом, Джонни Бишоп приподнялся и сел. В толстой палке из солнечных лучей, ударившей, чтобы их согреть, по пальцам его ног, висели апельсиновый сок, микстура от кашля и запах духов его матери, которая только что ушла из комнаты. Нижняя половина одеяла из лоскутков, красных, зеленых, лиловых и голубых, была похожа на цирковое знамя. Их пестрота и яркость били в глаза, как в уши бьет крик. Джонни нетерпеливо заерзал.
— Хочу на улицу, — тихо пожаловался он сам себе. — Черт бы все побрал.
Рассыпая прозрачными крыльями сухое стаккато и жужжа, об оконное стекло билась муха.
Он посмотрел на нее с пониманием: неудивительно, что ей тоже хочется на улицу! Потом покашлял и пришел к выводу: дряхлые старики так не кашляют, так может кашлять только одиннадцатилетний молодой человек, который через неделю снова будет рвать тайком яблоки в чужих садах и стрелять жеваной бумагой в учителей.
В коридоре быстро и весело застучали по свеженатертому полу каблучки, дверь отворилась, и вошла мать.
— Почему это ты не лежишь, мой друг? — сказала она. — Ложись сейчас же.
— Мне уже лучше. Честное слово.
— Доктор сказал: еще два дня.
— Два?! — Нужно было показать, как он потрясен. — Это обязательно — болеть так долго?
Мать рассмеялась:
— Нет, не болеть… но в постели оставаться. — Она легонько шлепнула рукой по его левой щеке. — Хочешь еще апельсинового сока?
— С лекарствами или без? Мать сделала удивленное лицо:
— С лекарством? Каким?
— Я тебя знаю! Подкладываешь лекарство в апельсиновый сок, чтобы я не заметил. Но я все равно его чувствую.
Мать засмеялась:
— На этот раз без лекарства.
— А что у тебя в руке?
— А, это? — Мать протянула ему что-то гладкое, переливающееся в лучах солнца, скрученное в спираль.
Он взял. Предмет был твердый, блестящий… и красивый.
— Оставил тебе доктор Гулль, он заходил несколько минут назад. Дал, чтобы ты немного развлекся.
Он посмотрел на эту штуковину с некоторым сомнением. Потом погладил ее своей маленькой рукой.
— Как же я развлекусь? Я не знаю даже, что это такое.
Мать улыбнулась — словно солнце засияло в комнате.
— Это, Джонни, морская раковина. Доктор Гулль нашел ее в прошлом году на берегу Тихого океана.
— А, понятно. А откуда она там взялась?
— О, я не знаю. Возможно, очень давно она служила домом для какой-то формы морской жизни.
Его брови поднялись.
— Домом? Значит, кто-то в ней жил?
— Да.
— Нет, правда?
Она повернула раковину в его руке.
— Если не веришь, приложи вот этим концом к уху.
— Вот так? — Он поднес раковину к розовому ушку и крепко прижал ее. — А теперь что делать?
Мать улыбнулась:
— А теперь, если помолчишь и прислушаешься, ты кое-что услышишь.
Он прислушался. Неощутимо открылось его ухо — так раскрывается навстречу свету цветок.
На каменистый берег набежала и разбилась титаническая волна.
48 
