60 
— Я молода! Мне скоро восемьдесят, но я моложе его!
Бабушка прыгала, скакала как ребенок, приседала в книксене.
— Ты был прав, Джозеф Пайке, не все мне в убыток, не все! — хихикала она. — Потому что я моложе всех мертвецов на свете!
С этими словами бабушка Лаблилли так бешено закружилась в вальсе, что взвихренный прах стал пылью и, под ее торжествующие вопли, мириадами сверкающих золотых песчинок повис в воздухе.
— Хей-хо! — кричала она. — Хей-хо!
ДРУГ НИКОЛАСА НИКЛЬБИ —
МОЙ ДРУГ [5]
Any Friend of Nicholas Nickleby’s is a Friend of Mine
© H. Григорьева, В. Грушецкий, перевод, 1997
Представьте себе лето, которое никогда не кончится.
Год тысяча девятьсот двадцать девятый.
Представьте мальчишку, который никогда не станет взрослым.
Это я.
Представьте парикмахера, который никогда не был маленьким.
Это мистер Уйнески.
Представьте собаку, которая никогда не умрет.
Это мой Пес.
Представьте маленький городок, из тех, которых уже не осталось.
Готово? Начали…
Гринтаун, Иллинойс. Конец июня.
У дверей парикмахерской с одним-единственным креслом лает собака.
Внутри мистер Уйнески обхаживает очередную жертву, а клиент подремывает в обволакивающей полуденной духоте.
За креслом стою я, Ральф Сполдинг, двенадцати лет от роду, неподвижный, как монумент павшим в Гражданской войне, и вслушиваюсь в жаркий ветер, ощущаю вездесущую жаркую летнюю пыль, мир, который скоро уже можно вынимать из духовки, мир без добра и зла, мир, где мальчишки развалились в траве рядом с псами, а псы дремлют, положив головы на колени своих хозяев, под деревьями, которым лень даже шевельнуть ветками, и листья шепчут обреченно: «Ничто и никогда уже не повторится».
Прохладная вода сбегает тонкой струйкой с огромной, как катафалк, глыбы льда в окне скобяной лавки. И на много миль вокруг прохладно только мисс Мороз, ассистентке странствующего фокусника, втиснутой в ледяной гроб, в узкую ледяную полость, принявшую форму женского тела. Уже три дня как она выставлена на всеобщее обозрение — люди утверждают, что она не дышит, не ест, не говорит. Последнее, по-моему, для женщины труднее всего.
На улице все недвижимо — лишь медленно вращается полосатый шест над парикмахерской и по нему бесконечно бегут красные и белые полосы, выскальзывают из ниоткуда и исчезают в никуда — перетекают из одной тайны в другую.
— Эй…
Я навострил уши.
— …что-то приближается…
— Дневной поезд, Ральф. — Мистер Уйнески легонько щелкнул ножницами, пристально разглядывая что-то в ухе клиента. — Всего лишь поезд, который проходит в полдень.
— Нет… — выдохнул я, закрыв глаза и подавшись вперед. — Что-то действительно приближается.
Далекий посвист гудка, одинокий, печальный, вынимающий душу…
— Ты-то чуешь, а, Пес?
Пес залаял. Мистер Уйнески фыркнул:
— Ну что может учуять собака?
Значительное. Важное. Судьбу. Вопросы, от которых не скрыться. Пес говорит. Я говорю. Мы говорим.
— Так, вас уже четверо… Небольшой, но все-таки коллектив. — Мистер Уйнески отвлекся на миг от разморенного летней жарой человека в изящном белом кресле. — Ральф, меня больше беспокоят волосы. Подмети-ка.
Я уже смел сегодня тонну волос, не меньше.
— Можно подумать, они прямо из пола сами собой растут.
Мистер Уйнески наблюдал за моей метлой.
— Точно! Столько я не настриг! Могу поклясться, проклятые волосы растут потихоньку, пока валяются на полу. Оставь их на неделю, а вернешься — придется сапоги надевать, чтобы проложить тропинку. — Он ткнул ножницами в кучу у порога. — Посмотри. Ты когда-нибудь видел столько оттенков, намеков на локоны или пушок на подбородке? Вот — шевелюра, ставшая ненужной мистеру Томпкинсу. Вот хохолок Чарли Смита. А вот все, что осталось после Гарри Джо Флинна.
Я таращился на мистера Уйнески так, словно он цитировал «Апокалипсис».
— Черт возьми, мистер Уйнески, вы, наверное, все на свете знаете!
— Примерно так.
— Я… я когда вырасту, стану парикмахером!
Мистер Уйнески тут же засуетился, чтобы скрыть удовольствие.
60 
