Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
43 
Он лег на спину, вытянувшись вдоль перегородки. Она сделала то же самое: ее левая и его правая рука касались друг друга через перегородку.
Виллему вздохнула — и в этом вздохе был отголосок счастья или, скорее, облегчения: кто-то был с ней рядом.
Он почти ничего не видел в темноте, но ужасно боялся взглянуть на нее, боялся увидеть, что ей это не доставляет особой радости.
Словно что-то вспомнив, она шлепнула себя рукой по лбу и сказала:
— Вид у меня ужасный, они обстригли мои волосы.
— Я видел. Какие скоты! Но ты не должна стесняться меня. Ты выглядишь совсем не так плохо, как думаешь. Ты похожа на мальчика, которого обстригли наголо овечьими ножницами — волосы от этого становятся гуще.
— Спасибо. Это утешение, хотя и слабое. В амбаре было по-зимнему холодно, он лежал полураздетый, глядя на балки под потолком.
— Доминик, — тихо сказала она, — ты много раз намекал на то, что…
Он повернул к ней голову.
— На что?
— Нет, я не могу сказать…
— Говори!
— Мне показалось, что ты… постоянно поддразнивающий меня… все-таки немного беспокоишься обо мне… Или это мне показалось? Может быть, я сама себе это внушила…
Доминик снова уставился в потолок. Она видела, как на его скулах играют желваки.
Она долго ждала ответа.
И наконец он произнес — тихо, скромно, приглушенно, так что она едва могла услышать:
— Я люблю тебя, Виллему.
Ее рука чуть ослабила пожатие, и Доминик испугался, что она вообще уберет руку.
Но она не убрала. Не находя слов, она горячо, взволнованно вздохнула.
В амбаре воцарилась полная тишина, снаружи не доносилось ни звука. Мир за стенами амбара перестал существовать, словно стены были границей мироздания, словно вовне не было ничего, кроме пустоты.
И так же тихо, как и до этого, Доминик продолжал:
— Я давно, давно люблю тебя. С тех пор, как стал мужчиной. А это происходит раньше, если человек испытывает чувства к другому полу
Она жалобно прошептала:
— До того, как я…
— Задолго до того, как ты влюбилась в Эльдара. Она тяжело, прерывисто вздохнула.
— Но ты был таким насмешливым, таким ироничным, таким язвительным.
— Это была всего лишь самооборона, неужели ты не понимаешь?
— Я этого не понимала, это так огорчало меня — и я грубила тебе в ответ. Иногда я готова была возненавидеть тебя. Возможно, потому, что ты…
Доминику было очень неудобно лежать на израненной спине, но он не хотел разрушать создавшееся настроение.
— Продолжай.
— Потому что я так хотела быть твоим другом, когда мы росли…
Он сжал ее руку.
— В самом деле? Прости меня.
— Я уже простила тебя. В тот раз, в Ромерике, когда ты просил у меня прощения, помнишь?
— Разве я могу это забыть?
— Мы всегда были близки, Доминик.
— Да.
— Я всегда нуждалась в тебе.
— А я в тебе. Поэтому мы и вели эту бесполезную борьбу.
— Я не думаю, что она была бесполезной. Мы оба очень самостоятельные люди, не желающие ни от кого зависеть.
— Это верно. Но почему же ты никогда ничего не говорила? Если только…
Он слегка передвинулся, лег поудобнее, повернулся к ней. Так ему было легче переносить боль.
— Сможем ли мы построить мост над всеми этими потерянными годами, Виллему?
— Этот мост уже построен. Но…
Она замолчала.
— Ты хочешь сказать, что не любишь меня?
— Доминик, ты бросаешь мне в лицо такие поразительные заявления! Ты, которым я восхищалась, которого боготворила и из-за которого лила слезы отчаяния… ты, так много значащий для меня… ты был со мной снисходителен! Это возмущало меня, раздражало, сбивало с толку. Но я знаю одно: это не отвратило меня от тебя. Нисколько. Наоборот! Но дай мне время, я не могу любить человека только потому, что я ему нравлюсь, это может оказаться всего лишь самолюбованием.
— Время от времени ты бываешь тактичной, Виллему.
— Время от времени? Я всегда тактична, — без ложной скромности заявила она. — Но именно в данный момент я чувствую, что меня переполняет чувство невыразимой радости. Моему интеллекту, моим чувствам, моему сознанию нужно время, чтобы созреть…
Она замолчала, вздохнула и торжествующе рассмеялась:
— А я-то чувствовала себя всеми забытой!
43 
