160 
А пока надо было собрать побольше золота, чтобы выкупить как можно больше христиан. Что касается Саладина, тот свои обещания выполнял. Марии Комнин, ее дочери Изабелле и другим ее детям был послан эскорт, который должен был сопровождать их сначала к султану, где они были приняты с почестями, а затем — до Тира, который на всем средиземноморском побережье оставался едва ли не единственным местом, откуда можно было отправиться в Антиохию. Кроме того, он отдал строжайший приказ своим войскам охранять главные пути сообщения, категорически запретив им кого бы то ни было притеснять или подвергать грубому обращению, а также заниматься грабежом. Наконец, госпитальерам было позволено еще на год остаться в городе, чтобы ухаживать за больными. Гроб Господень будет передан грекам и сирийцам.
Наконец настал день, когда Саладин вошел в город. Воцарилась глубокая тишина, сменившаяся скорбными криками христиан и радостными — мусульман, когда султан велел срубить большой золоченый крест на вершине купола Храма, а затем омыть розовой водой святилище, которое вновь превращалось в Харам-эш-Шариф. Он стал обустраиваться в цитадели, позволив уйти оттуда тем, кто хотел это сделать.
Все ворота Иерусалима, кроме ворот Давида, были закрыты...
И тогда из ворот, возглавив процессию, как и полагалось патриарху, первым вышел Гераклий. За ним следовало белое и черное духовенство... и огромный обоз: патриарх увозил с собой священные сосуды, драгоценности, ковры и всю сокровищницу базилики Гроба Господня. Саладин, наблюдавший за исходом с высоты крепостных стен, мог его остановить, но не сделал этого.
Затем, во главе франкской знати и нотаблей, шел Балиан. Непреклонный в своем желании уйти гордо и мужественно, он одной рукой вел своего коня, в другой держал знамя иерусалимских королей, которому не суждено было больше развеваться на башне Давида. На крупе его коня ехали Тибо де Куртене и Эрнуль де Жибле, за ними, верхом или пешими, двигались все остальные. Каждый старался выглядеть спокойным, но горе было слишком велико, и многие женщины в голос оплакивали оставленное и оставленных — ведь их никто не выкупил. Тибо думал в первую очередь о них. И об Ариане, которую пришлось отвести к госпитальеркам: она по-прежнему намеревалась стать монахиней. Единственным ее желанием было остаться поблизости от могилы Бодуэна. Он не был уверен в том, увидит ли ее когда-нибудь снова, но знал, что присутствие чудом исцеленной будет большим утешением как для общины, так и для больных, порученных ее заботам... И хотя Тибо знал, что Изабелла, а вместе с ней — и Мариетта, благодаря покровительству Саладина, находятся в безопасности, на душе у него было тяжело, а горло сжималось от ярости. Саладин был там, во дворце Бодуэна, может быть, в самых покоях Бодуэна или на террасе, глядел оттуда на огромную и жалкую толпу тех, кого он выгнал из города, пусть и позволив им прихватить с собой какие-то крохи! Но некоторые остались в Иерусалиме, например, жители еврейского квартала, а в их числе — поседевший от горя Жоад бен Эзра, который на прощанье со слезами обнял Тибо. А главное — там были умершие, которых Тибо любил, и теперь их тела, лишенные Креста, оставались пленниками мусульман: короли, королевы, его родные — среди них его тетка Елизавета, умершая в Вифании незадолго до его возвращения из Хаттина и теперь покоившаяся вместе с другими настоятельницами в пустой часовне, которая завтра, возможно, будем осквернена. Несколько монахинь, во время осады нашедшие убежище в городе, должно быть, затерялись в этой громадной толпе... И затуманенный слезами взгляд Тибо в последний раз любовно скользил по лощинам и оголившимся теперь склонам холмов, где он столько раз охотился, столько раз скакал следом за черным волнистым хвостом Султана... несравненного коня, которого Ле Дрю, его конюх, убил собственной рукой, чтобы он не достался сенешалю, а затем покончил с собой.
А солнце в этот горький час изливало свои лучи на Святой город, утраченный, может быть, навеки, все так же щедро, как и в самые радостные дни, ему неведомо было, какие воспоминания оно пробуждает, какие растравляет раны.
Это случилось 2 октября 1187 года, в День ангелов-хранителей, в 583-й год хиджры, и у Иерусалима не было больше короля! Уходившие не желали верить, что где-то в мире короли еще существовали: ведь никто из них не пришел на помощь.
Но Исаак Ангел, византийский император, Фридрих Барбаросса, император Священной Римской империи, Филипп Август, французский король, и Генрих II, король английский, продолжали царствовать...
160 
