168 
Одной крови?
Одной души, половинчатой, которой не хватит на многих.
- Тод… - прошептала Ульне.
Надо же, вспомнила… сколько лет она запрещала произносить это имя, отмахивалась, бежала, стоило Марте заговорить о… или кричать начинала. А тут вдруг…
…матушка Марты перед смертью все какого-то Гестаса звала, да так жалобно, отец же злился и пил… это она помнит, гранитные красные руки с черной каймой под ногтями, и стакан, заросший жиром. Бутылку у ног. Запах хвои…
…а платья траурного у Марты нет.
Спицы вновь подхватывают петлю за петлей, вяжут, вывязывают. И покалывает под грудью собственное сердце. Оно видится Марте засаленным, грязным, скреби - не отскребешь.
Она и не пытается.
Трусовата с рождения, и тут, в Шеффолк-холле оказавшись - старый герцог самолично приехал за Мартой - долго робела, не смея рта открыть. А Ульне все смеялась, простушкой звала.
…хорошие годы, светлые, казалось - вся жизнь впереди, в руках живет, трепещет дивной птицей… всего-то и надо - удержать.
- А помнишь, ты меня кататься повезла в парк? На бричке? - молчание сделалось невыносимым, и Марта заговорила. Она бросила взгляд на кровать, убеждаясь, что Ульне не спит.
Лежит, будто неживая. Темные руки на белом одеяле.
Темная шея.
Седые космы, которые расчесать бы надобно, но неохота, быть может, завтра… или потом, когда время придет.
- Ой и красота ж была! - Марта передвинула кресло поближе к кровати, так, чтобы видеть пустые глаза Ульне. Лежит и не моргает. Плохо ей?
Дед Марты, тот самый, который старому герцогу внучатым дедом приходился, после удара тоже лежал, не живым, не мертвым, колода колодой. Матушка за ним хорошо ходила, мыла каждую неделю, а по утрам протирала тело влажным полотенцем. Марту же заставляла деда кормить полужидкой овсяною кашей.
- Ты еще принарядилася вся! Платье, как сейчас помню, синее, что васильки… и волосы кучеряшками. Шляпку с вуалеткой… а на мне - соломенная. И юбка полосатая… ой, как я ее любила…
…деда было жалко.
А Ульне жалеть не получалось. Быть может, оттого, что знала Марта, какова она, дорогая подруга.
Холодная.
Обындевевшая зимняя душа, которая и живет-то не понять как… вон чего с муженьком-то учудила.
Спицы замерли, и Марта покосилась на шкаф.
Перекрестилась.
Отвернулась и вздохнула. Что ж теперь, не исправишь уже… был бы живой, Марта б попыталась, но сама-то поздно узнала, по запаху, который еще с бойни помнила…
…крыса, должно быть…
Казалось, сошла с ума от горя дорогая подруга, если, оскалившись, ответила:
- Твоя правда, точно крыса…
…мальчишку там закрыли наверняка… он же из этих, которые не люди, но хороший, теплый… живой. И девочка живая… у самой-то Марты не сложилось. Не хватило духу оставить Шеффолк-холл.
- И с нами еще военные знакомиться пытались… красавцы были… а ты сказала, что они не люди… и злая стала… ненавидела. С чего, Ульне? Скажи? Разве ж плохо тебе жилось?
Молчит.
И глаза прикрыла, но видно - злится.
- Сказала, чтоб я не смела и близко к этим подходить… а он мне букетик передал, ромашки и васильки… простенький, да… и на свидание позвал. Бегала ведь. Тебе ли не знать… ты ж меня насквозь, и молчала, хотя батюшка твой, узнай он, погнал бы поганой метлой.
Спицы мелькали, вывязывая ряд за рядом давно уже заученного узора…
- А ты молчала. И я, поверь, была благодарна тебе за молчание… потом он бежать предложил… и я спросила у тебя совета… зачем?
Клубок вырвался из пальцев, покатился по юбке, в складках застряв.
- До сих пор думаю, как бы оно, если бы поверила… а ты умела говорить… это я… простушка, ты же… колола словами… кто я для него? Бросит… поиграет и бросит… какая любовь, он ведь из этих… пусть всего наполовину, но…
Ресницы Ульне дрогнули. И губы шелохнулись.
- Дура? - Марта давным-давно научилась читать по губам, по выражению лица, по тем знакам, которые изредка появлялись на мертвом лице Ульне. - Да, ты права, как есть дура… не потому, что поверила, а потому, что веры не хватило… прогнала, а он и ушел. Я все надеялась, что вернется, ждала, а ты… ты смеялась над этим моим… дура, точно. И потом Тод… я-то подумала, что он с этой своей сбежал, правда, все удивлялась, как это пустой ушел… а оно… шкаф твой.
Марта уронила спицы на колени, широкая лента недовязанного шарфа повисла на подлокотнике кресла. Горели глаза и щеки, а сердце в груди то замирало, то летело вдруг вскачь, силясь превозмочь непонятную, наполнившую его тяжесть.
168 
