Зависнув над пятном, сороконожка судорожно шевелила конечностями и раскачивалась. Шелковая паутина облепила тело, и существо выглядело озадаченным.
— Если бы след был совсем уж слабым, она бы не услышала. Получается, что вроде бы и не слабый… и на месте не стоит.
Аномалия.
Та самая аномалия, которая движется.
— И ночью она его легче находит. А днем бывает, что и не слышит вовсе.
Крайт замолчал. Хмурый. Недовольный или скорее взбудораженный. Он желал получить разгадку, желательно прямо в сей миг, но Виттару нужно время.
От точки к точке… дорога?
Но дороги в стороне, а с ними и города, городки, гарнизоны. А здесь что? Лес? Не из исконных, отмеченных алыми пятнами, но обычный настолько, насколько в той стороне может быть обычен лес.
Равнина…
Предгорья. Чаша Долины на пути… а за чашей — Перевал.
И не к нему ли движется аномалия Крайта?
Но почему таким странным путем… и что будет, когда эта аномалия достигнет цели?
— Она ведь не может вернуться, правда? — Для Крайта королева Мэб — воплощение зла, иррационального, размытого, но меж тем вполне реального, чтобы испытывать страх.
— Не может.
Но это не значит, что королева неспособна нанести удар.
С нее станется уничтожить мир по своей прихоти.
Что ж, грядущий разговор с королем будет непростым. Но до встречи Виттар желал бы выяснить еще кое-какие детали по порученному ему делу.
Королевская академия изящных искусств располагалась в старом трехэтажном здании. Драгоценной мантией покрывала его глянцевая зелень плюща, и стрельчатые окна отливали на солнце, словно камни, эту мантию украшающие. Корону из трех декоративных башенок увенчивали флюгера. За пышными гривами кустов скрывались хозяйственные постройки, домик смотрителя и узкие длинные корпуса для учеников, которым было дозволено проживать при Академии.
Крайт, позабыв о солидности, крутил головой. Это детское любопытство забавляло Виттара, потому он и не одергивал щенка.
Все-то ему интересно.
И высокая ограда, чьи стальные прутья завершались остриями в виде королевских лилий, и ворота, распахнувшиеся с похвальной поспешностью, и широкая аллея, по которой неторопливо катился экипаж: Виттар не сомневался, что о его появлении доложат и ректор найдет время встретить гостя лично. Крайт же разглядывал тяжелые старые каштаны, которые, впрочем, отцвели. И лавочки в тени каштанов… и студентов на этих лавочках…
Студентов не было.
Странно. День ясный, теплый и время послеобеденное, когда большая часть занятий уже окончена. Виттар помнил собственную учебу, пусть и не в этом заведении, — порядки в псарнях были не в пример строже. И тем удивительнее полная безлюдность парка.
Крайт же вдруг насторожился.
— Тут… тут нехорошо, — сказал он и ущипнул самого себя за ухо. — Не понимаю…
Он, позабыв о приличиях, высунул голову в окошко и дышал, уже не носом, ртом, часто и поверхностно, словно пробуя воздух на вкус. Виттар не вмешивался: хорошо или нет, но в Академии определенно творилось что-то неладное.
— Тут… боятся.
— Кто и кого?
— Все. — Крайт достал из кармана очочки в тонкой оправе. Стекла были желтыми. — Наверное, все… просто вот… ощущение такое.
Если раньше Виттар собирался отпустить мальчишку, — пусть бы прогулялся по территории, поговорил со студентами, ему всяко больше бы узнать удалось, — то сейчас эта мысль показалась неудачной.
— Далеко не отходи. — Виттар бросил взгляд в зеркало, убеждаясь, что выглядит должным образом. — Смотри. Слушай. Помалкивай.
Как и предполагалось, ректор вышел встречать.
Человек. Довольно высокий. Крепкий. Тяжелый в кости. Пожалуй, из него вышел бы воин, но человек предпочел другой путь, лучше, хуже — Виттар не знал. Он лишь видел, что прожитые годы и маленькие слабости оставили свой след. Ректор обрюзг, расплылся, обзавелся залысинами и круглым животом, на котором ныне сложил пухлые ладони, не то из-за удобства, не то из опасения, что сам по себе живот не удержится. За его спиной возвышались четверо, тоже люди, и мантии их были на тон светлее. Что ж, ректору пристало являться со свитой.
— Премного рады приветствовать райгрэ Виттара из рода Красного Золота! — Глубокий бас звучал весьма торжественно. И степенный поклон был исполнен с чувством собственного достоинства.