107 
В городе сотня мест, которые Оден хотел бы ей показать, но… какие из тех дверей он действительно сумеет для нее открыть?
— Какой-то на редкость мерзостный туман. — Эйо зевнула.
Именно. От него и мысли дурные, путаные.
И тошнит по-прежнему.
Лосиную Гриву он почуял издали: ветер донес аромат цветущего вереска. И сосновой живицы, что плавилась на солнце. Песка. Камней. Воды, пробиравшейся сквозь толщу гранита.
Звенел в поднебесье жаворонок.
Оден понял, что теряет разум. От тягучего, густого воздуха, от жара, запахов, самого этого места, которого он даже не видел.
Родник плеснул в лицо ледяными брызгами и спрятался под камни, чтобы выбраться чуть дальше и снова, подарив один-единственный глоток воды, уйти.
Он играл, дразнил, но, сдавшись, напоил-таки допьяна. Зубы заломило от холода.
— Догоняй! — За волосы дернули и отпустили.
Вода смеялась.
Вился след, вереск по вереску. Рядом. И чуть дальше.
Всегда на расстоянии вытянутой руки.
— Не поймаешь…
Она сама хохочет, Эйо, радость… его радость.
Не спрячется. Не уйдет.
Дикий хмель бродит в крови, как когда-то очень давно, когда Оден был свободен от долга, короля, войны… этот хмель заставляет забыть обо всем.
Оден, оставив погоню, падает на спину. Земля мягкая, и стебли вереска касаются щек, шеи, рук. Царапают и ласкают, делятся своим ароматом.
— Что ты делаешь, собака дурная? — Эйо подходит слишком близко и тоже оказывается на земле.
Теперь не уйдет. Она и не хочет, тянется сама, ловит губами губы. Смеется.
— Что ты со мной сотворила?
— Это не я, — шепчет, трется щекой о щеку, — это место такое… живое… Ты слышишь?
Нельзя не услышать.
И место, и ее саму. Сердце колотится быстро, нервно. И замирает на долю мгновения, стоит коснуться горячей оголенной кожи. Отпустить.
Поймать.
И удержать в руках. Больше нет места — только Эйо.
— Радость моя…
Она не ускользает, тянется навстречу. Неловкие прикосновения, через робость и страх. Нежность, которая только подхлестывает. И запах, изменяющийся, тяжелый, выдающий ее возбуждение.
Не спешить не выходит: иначе Оден сойдет с ума.
Он уже… но какая разница?
Все же Эйо в последний момент попыталась его оттолкнуть, уперлась ладошками в плечо, вытянулась струной… поздно.
И от обиды, неловкости, боли впилась в шею.
— Все уже, все… сейчас пройдет.
Она судорожно выдохнула и разжала зубы. На поцелуй ответила, но вряд ли услышала хоть слово.
Эйо перестала существовать, но появился источник чистой первозданной силы. Она вливалась бурлящим живым потоком, и Оден пил, глотал, захлебываясь почти и в то же время страшась упустить хоть каплю.
Сладкая.
Горькая.
Ледяная, как родниковая вода. И обжигающая до того, что он сам, того и гляди, вспыхнет. Подобная сила жила в открытых ранах Каменного лога, в его огне, в мучительном жаре, переплавлявшем каждого. Она оставалась в теле клеймом и даром.
А нынешняя, накрыв первой волной, схлынула.
— Эйо…
Она дышала. Во всяком случае дышала.
— Эйо, очнись…
Дыхание было глубоким и спокойным. Сердце билось ровно. Только вот тело ее стало легким, тряпичным, и отзываться Эйо не желала.
Оден звал. Тормошил.
И добился только того, что Эйо вздохнула, обняла его и пробормотала сонно:
— Отстань. Я больше не хочу. Я устала.
Королева Мэб явилась ночью. Она шла, касаясь вереска, и лиловые цветы осыпались под ноги.
— Ты все-таки решился, — сказала она. — И убивать не стал… добрый?
— Что с ней?
— Спит. Устала. Думаешь, легко удержать в себе целый мир? — Королева собрала сухой вереск и протянула: — Возьми.
— Зачем?
— На память.
Вереск падал на ладонь и рассыпался прахом.
— Видишь, какая ненадежная у тебя память…
— Пока не жаловался.
— Пока, — спокойно согласилась королева. — Отпусти ее. Не прикасайся больше. Не привязывай. Ей будет больно, но эту боль можно вынести. Более того, она забудется очень и очень быстро.
— А если нет?
Мертвый вереск ничего не весил, и ветер сдувал его с ладони, высеивая по пустым склонам гор. На вопрос королева не ответила.
— Я пришла попрощаться.
107 
