Особенно,... 
74 
Наверное.
Надо ответить…
Оден сам меня находит. Он — большая тень, которая встает между мной и солнцем.
— Эйо… — Оден опускается рядом и касается макушки.
— Жива.
Кажется. И при толике удачи живой останусь.
— Ребра вот… треснули.
Я пытаюсь пошевелить рукой, но получается с трудом.
— И ключица… похоже.
Хотелось его успокоить, а вышло наоборот. Оден дернулся, как от пощечины, и губу прокусил.
— Несчастный случай. — Разговаривать тяжело, и я замолкаю. Ненадолго.
Отдышаться и унять боль, насколько получится. Оден под руку не лезет, понимает, что может только хуже сделать.
Кое-как ощупываю себя. Ни рваных ран, ни торчащих костей, ни характерного хруста под пальцами. Жаль, что себя полечить не выйдет, хотя все равно пытаюсь сплести аркан, простейший, чтобы избавиться от боли, а он соскальзывает.
— Помоги подняться. Сумки… там травы.
И что-нибудь, чтобы ребра перевязать. На мне все быстро заживает. Пара-тройка дней и… мы потеряем еще пару-тройку дней… и если так, то путь придется срезать через Долину.
А там людей много. И не только людей.
Но об этом я подумаю позже.
Оден не дает мне встать, поднимает на руки, и хотя он очень осторожен, мне все равно больно. А он слышит это по дыханию, которое становится частым, поверхностным.
— Прости… — Оден заговаривает позже, когда ребра мои перевязаны остатками его рубашки и рука примотана к телу так, что пошевелить при всем желании не выйдет. Но мне не хочется шевелиться. Боль почти прошла. — Прости, пожалуйста. — Оден не собирается отпускать меня, держит, гладит щеки, шею и кусок недобинтованного плеча. — Увлекся. Не должен был, а увлекся.
И случайно задел. Не в полную силу, но мне было достаточно и этого.
— Все нормально.
Мы оба знаем, что это неправда. Против реального противника Оден не выстоит, потому что танец и война — совсем разные вещи. А палка — отнюдь не боевое копье. Поединок не будет честным — подобные сгинули в славном прошлом вместе с рыцарями, ристалищами и правом побежденного сохранить себе жизнь.
Но выход есть.
Надо просто решиться… вряд ли будет намного больней, чем сегодня.
— Пообещай, — я здоровой рукой обняла его за шею, — пообещай, что не станешь меня убивать. Ну потом.
— Эйо…
— Я перестану быть мишенью. А к тебе, возможно, вернется зрение. И спина заживет…
Он станет достаточно силен, чтобы я решилась срезать путь через Долину. Некогда там стоял гарнизон королевы, но уже больше года Долина пребывает под властью короля. И, возможно, дорога к Перевалу станет ближе.
— Ты же понимаешь, что это — разумное решение. — Странно, что приходится его убеждать.
— А ты?
— Я… понимаю.
Только все равно боюсь.
— Пообещай. — Разумом я понимала, что это обещание лишено смысла, что, если бы Оден желал причинить мне вред, он бы его причинил. Вчера, позавчера… или вот сейчас.
— Обещаю, — совершенно серьезно сказал он. — Я не убью тебя.
А потом зачем-то добавил:
— Нельзя убивать радость.
Ночью я возвращаюсь в храм, во внутренний дворик, к которому выводят коридоры. Их здесь не два, но дюжина. Я иду наугад, все равно попаду в тот, что ведет к моей спальне.
Это такая роскошь — засыпать в одиночестве. Комната крохотная, с узким окошком, прорубленным под самым потолком. И крестовина решетки отражается на полу в лунном свете. Я вижу ее во сне, пусть и по-прежнему нахожусь вне комнаты.
Иду.
Шаг за шагом. Босые ступни и холодный пол. Двери, запертые снаружи, — нам сказали, что ночью в храме выпускают собак и выходить небезопасно.
Мы верим. Нам так хочется верить кому-то, а Мать-жрица так добра… собаки же — дело привычное. В лагере собак тоже выпускали, хоть и за периметром, но спать приходилось в бараке, где тесно и нечем дышать. Еще и воняло.
Здесь же комната. Своя.
И кровать.
И простыни льняные. Одеяла из теплой шерсти. Длинные ночные сорочки, словно вернувшиеся из прошлой, довоенной жизни. Обязательный стакан молока перед сном и, конечно, овсяное печенье.
И мамино предостережение уже кажется глупым.
Как оставить столь замечательное место? Да и зачем?
Мы ведь приносим пользу: шьем одежду для солдат, которой нужно много, щипаем корпию и разбираем травы, что приносят из сада при храме. Работы всегда хватает, но она в радость… и когда война закончится, мы останемся здесь.
74 
