Особенно,... 
90 
— А сама не боишься?
Ему хотелось задеть эту женщину. Напугать. Причинить ей боль. Но она рассмеялась, и голос был хриплым, прокуренным:
— Я с вашим братом обращаться умею. Да и крепкая. Выдержу.
Она не соврала.
И осталась в поместье на месяц, приучая Одена ладить с самим собой, ласковыми уговорами заставляя живое железо отступать, удовлетворяя жадное диковатое любопытство и как-то легко выдерживая весь его подростковый напор.
По прошествии месяца Оден предложил ей остаться.
— Не стоит, — ответила она, скалясь желтоватыми зубами. — Привяжешься еще, потом маяться станешь. Ни пользы в том, ни добра.
Уже потом, подыскивая кого-нибудь для Виттара, — не так-то много было тех, кто рисковал связываться с молодыми псами, пусть и за хорошую плату, — Оден надеялся встретить ту самую женщину. Не для найма, но чтобы убедиться, что с ней все в порядке.
Не получилось.
А может, и к лучшему, что не получилось.
Неуместные воспоминания. Эйо, устроившись на сгибе руки, — хорошо хоть сбегать не пытается — тоже задумалась, но, похоже, нынешние мысли ее не имели ничего общего ни с лагерем, ни с храмом. Девушка была спокойна, умиротворенна и настолько расслаблена, что тянуло повторить эксперимент.
Но спешить не стоило: слишком легко все испортить.
Будет завтра.
И послезавтра.
И целая безумная уйма дней.
Оден сам не заметил, как уснул. Переход был резким, болезненным.
Жар близкого огня. Черная решетка, на которой раскаляются щипцы. Стена с желтым пятном света, прокопченная корона над факелом и знакомый протяжный скрип ворота.
Звенят натянутые до предела сухожилия, но боли нет.
— Я просто решила напомнить. — Королева Мэб восседает на ржавом троне, ощетинившемся шипами. Над головой ее раскрыл объятия железный обруч, в котором зажимали голову. Острые зубья его еще блестят от крови. — А боль… если тебе не хватает…
Она касается когтем металла, и звон возвращает чувствительность, но не голос. Оден кричит, но не произносит ни слова.
— Так лучше. Мы же не хотим никого разбудить, правильно?
Сон. Просто сон.
Изуродованный, рожденный его больным разумом, который выплескивает воспоминания. Разум заставляет тело верить в то, что пыточная вернулась.
И дыба.
Щипцы. Тиски. Ножи. Шипы и иглы.
Аист. Кевтонский крест. Кошачья лапа…
В первый раз ему казалось, что любую боль можно выдержать с честью, но его быстро избавили от иллюзий.
— Какой же ты упрямый, — вздыхает королева и взмахом руки останавливает палача.
Одену снова позволяют остаться целым. Если вдруг окажется, что палач перестарался, а бывало и такое, за дверью обнаружится доктор. Королева по-своему заботлива.
И вправду не любит игрушки терять.
— Разве это имеет значение? Реальность. Сон. Слишком зыбкая между ними граница. Сейчас для тебя боль реальна, верно? А я могу оставить тебя здесь надолго… навсегда.
— Игра… закончится.
— Сообразительный. — Она унимает боль. — Мы оба не хотим, чтобы игра закончилась вот так. Мне будет скучно. Тебе — неприятно.
— Чего ты… хочешь…
— Тебя. Признай, что принадлежишь мне.
— Нет.
Оден жмурится и стискивает зубы, хотя знает, что эту боль невозможно перетерпеть. Но королева настроена миролюбиво.
— Я просто напоминала. — Она оказывается рядом и, наклонившись, заглядывает в глаза. — Чтобы не было между нами недопонимания.
Пыточной больше нет. И подземелья.
Ямы.
Ошейника.
Вновь травяное море спешит припасть к босым ногам королевы Мэб. Мертвые лозы ее венца вдруг выпускают зеленые листья. Здесь она другая. Королева Грез и Туманов легко меняет лица, и нынешнее — детское.
Но все равно — ее.
Оден узнает это лицо из тысяч других.
— Скажи, ты ведь не собираешься ее отпускать? — Вместо трона — гамак, и босые ступни касаются длинных колосьев. — Ну… потом. — Ей идет лукавая улыбка. — Ты же к ней привязался, правда? Это так мило… И вот не надо мне говорить, что тебе женщину надо. Надо. И очень конкретную. Другим ведь ты не рассказывал о детских страхах… Кстати, дорогой, во сне действительно можно умереть. Уснуть и не проснуться.
Оден уже понял, но он слишком взрослый, чтобы бояться смерти. В мире есть вещи и похуже.
90 
