80 
Грим наигрывал. Плыла его песня по-над водой, дразнила камыши. И соловьи умолкали, чтя чужое мастерство. А луна поднималась все выше и выше.
Скоро придут девы… скоро войдут в воду, протянут руки к цветам чудесным. Сорвут. А наутро поднесут тому, кто ранил сердце трепетное, кубок с брагой, молоком или хоть бы водой. Лишь бы выпил, лишь бы глянул, лунным вином ослепленный, а прозрев, увидел ту единственную, без которой иной свет немил станет.
И нету такой силы, которая бы эти чары разбила.
Но слетались с берегов не тени легкие, девичьи. Пламя сползалась на сотнях факелов, опаляло воздух. А громкие голоса, лай собачий да лязг заглушали гримову скрипку.
Первым к реке спустился человек в длинном платье. Он торжественно проткнул берег крестом и, воздев руки над водой, принялся читать. Брунмиги слышал заунывный голос, вгонявший в сон, и отползал, потому как слова человека, непонятные, но страшные, ранили. Они пробивались под толстую троллью шкуру и застревали, чтобы колоть и зудеть, как старые терновые колючки.
Люди тем временем спустили лодки, раскатали сети и бросили, накрыв сразу все сердцецветы. Лунное вино выплеснулось в воду, река закипела, забурлила гневной пеной. Тронула крест и отпрянула, ожегшись. А люди закричали, потянули сети к берегу, выдирая тонкие корешки из песчаного дна. Ломались сочные стебли, рвались о веревки листья, а цветы расползались в грязную белую кашицу.
Плакал грим, выронив скрипку.
Тянул сеть на себя, но где ему одолеть всех?
И железные ножи пронзили волны, скользнули по нитям золотых волос. Перебили, как перебивают водяную жилу.
Больно было.
Бурлили омуты, поднимали со дна гневное, гнилое, спешили выкинуть в лодки, но те уже укрылись на безопасном берегу. А священник читал и читал, усмиряя реку. Голос его несся к небесам, дразня асов. Но не валькирии – лишь чайки метались над оскорбленной рекой.
– Не было асам дела до дел земных, – Брунмиги повернулся к лесу, белые деревья которого стояли, поникнув ветвями. – Не было! Сами виноваты!
– Виноваты, – равнодушно повторил драугр, подбираясь ближе. Он лег у ног, свернулся, обняв колени, и так лежал. Только пальцы его шевелились, раздирая грязную ткань костюма.
– Виноваты…
Брунмиги спрятал флягу к сердцу. Жалость мимолетная отступила.
Наутро к реке подкатили бочонки с гнилою водой, которая помнила вкус церковного камня. И памятью этой отравила всю другую воду. Река кричала. А может голосом ее кричал грим, остриженный и обожженный. Одуревший от боли, он в полдень забрался на мост и начал играть. Солнце иссушало гримову кожу. Короткие волосы занялись. По коже поползли пятна черной гнили. Но грим играл.
Пальцы резал о струны. Звал. Проклинал. Умолял.
– Десять мелодий есть у грима. Для радости. Для печали. Для солнца и ночи. Для рассвета и заката. Для гнева и покоя. Для милосердия и мести. Но есть одиннадцатая. Последняя. У каждого – своя.
И не устояли сосны. Выдрали корни из земли, пустились в пляс. Поднялись волны, выше и выше, пока не обнажилось само речное дно. И ветер кинул воду на деревню. Вода же воду потянула.
Наполнилось сухое русло морской влагой. Не удержало ее, лопнуло, как лопает худой бочонок под гнетом молодого пива. Небо же добавило слез, смешав их с яростью молний.
Сгинула деревня.
Церковь лишь устояла, потому как поставлена была на высоком холме, и человек, лежавший в нем, жаждал лишь покоя.
– Люди назвали это чудом… и разрушили мост. Потом все удивлялись, что рыба ушла, а берега рогозом поросли. Но кто без грима за ними глядеть будет? Только разве назовут себя виноватыми? Искали-искали и нашли. Сома моего нашли… дескать, он большой и всю рыбу поел. Демон потому что. Убили… а как не помогло, то назвали Бруни-бортника колдуном, хотя каждый знает, что только женщина колдовать может. Ну или варг, которому судьбой написано. Ему-то судьбой. А эти сами все порешили. Значит, сами судьбу свою и накликали… не люблю я людей. И жалеть не стану.
– Жалеть, – отозвался варг, повернувшись к лесу. Ноздри его раздулись, а на горле вспучился розоватый слюнный пузырь.
Глава 5. Инеистые волки.
Лес закончился, но Юленька продолжала слышать его в своей голове. Голоса спорили, кричали, совсем как мама на папу, а другие – оправдывались. Мама говорила, что только слабые оправдываются, сильные – действуют. Но Юленька совершенно не знала, как ей действовать.
80 
