Горькая усмешка исказила пересохшие, искусанные губы молодой женщины.
— О да, доктор. О да…
1
Об это молчание можно было зажигать спички. Если не бояться взрыва.
Трое мужчин застыли вокруг стола в позах египетских сфинксов. На их лицах читалось тоскливое выражение ужаса и покорности — так могли бы выглядеть приговоренные к смертной казни. Правда, одеты все трое были прекрасно, выглядели в целом замечательно, на запястьях поблескивали золотые часы, одинаковые «паркеры» подрагивали в ухоженных пальцах…
Еще в комнате находилась женщина. Тоже вполне холеная, строго и дорого одетая. Ее лицо не выражало ничего. В основном потому, что пальцы женщины замерли над клавиатурой пишущей машинки — а стало быть, была эта женщина секретаршей и к смерти ее никто не приговаривал.
Кроме этих четверых в комнате находился еще один человек. Высокий, темноволосый, очень широкоплечий мужчина лет тридцати с небольшим. Одет он был в просторную светлую рубаху и потертые голубые джинсы, на ногах — кроссовки, однако, несмотря на эту кажущуюся простоту, при взгляде на него сразу становилось ясно, кто здесь главный.
Мужчина повернулся от окна, в которое он смотрел, и обвел присутствующих спокойным и холодным взглядом синих глаз. На висках темные волосы были слегка припорошены сединой.
— Если нет вопросов — вперед. Труба зовет, время не ждет и так далее. Я жду отчета через два дня.
— Но…
Вообще-то это было не совсем «но». Скорее, слабое эхо возможного отголоска потенциального «но». Оно вырвалось из губ одного из троих мужчин, невысокого, худенького, в очках. Всякий, взглянувший на этого человека, предположил бы, что перед ним адвокат — и не ошибся бы.
Мужчина у окна вздернул правую бровь.
— В чем дело, Серж? Мне казалось, я все объяснил предельно четко. К тому же это не новость.
— Да уж…
— Вот именно. Ты, если мне не изменяет память, слышишь об этом уже восемь лет.
— Да, Алессандро, но я…
— Прекрати мычать. У тебя есть возражения — возражай, только не мычи.
Серж тоскливо оглянулся на коллег, но те благоразумно отвели глаза. Кому охота общаться со смертником? Адвокат вздохнул и ринулся в пучину.
— Алессандро, я дорожу твоим доверием и твоей дружбой…
— Напрасно. Я никому не доверяю и друзей у меня нет.
— Хорошо. Тогда… я дорожу своей карьерой и своей работой.
— Как только мне надоест тебя слушать, ты лишишься и того и другого. Дальше что? Только коротко.
— Он не согласится.
— Посмотрим.
— Не на что смотреть. Он не изменит своего мнения. Его не устраивает твой образ жизни.
— Ха!
— Не «ха». В сущности, это было его единственным условием.
— Так скажи, что я изменился в лучшую сторону.
— Ты считаешь Гаэтано Спардзано идиотом?
— Нет. Сукиным сыном я его считаю. Старым сукиным сыном, торгашом и хитрецом.
Серж с шумом втянул воздух и распахнул пухлую кожаную папку, лежащую перед ним на столе. Яркие обложки глянцевых журналов пестрым ковром рассыпались по полированной поверхности.
— Алессандро. Позволь мне напомнить, что единственным условием Гаэтано Спардзано было…
— Я помню. Изменение моего образа жизни и социального поведения.
Серж с горьким скепсисом взглянул на своего босса, поправил очки на переносице и скучным голосом принялся зачитывать заголовки статей:
— «Миллиардер в окружении цыпочек с Монмартра». «Некоронованный король Пляс Пигаль». «Принц и путаны». «Драка отвергнутых любовниц в Королевской Опере»… Продолжать?
Алессандро досадливо поморщился.
— Можно подумать, он все это видел.
— Видел — и наверняка. Вы сражаетесь за проклятый кусок земли в Средиземном море с такой яростью, словно от этого зависит ваша жизнь! Ты повысил цену до заоблачных высот, старый лис и ухом не ведет. Он поклялся на Библии, что ты получишь Монте Адзурро только после того, как исправишься…
— Серж, мне надоело.
— Мне тоже, Алессандро. Я адвокат, а вынужден заниматься какой-то ерундой. Ты же не желаешь помогать мне! Можешь ты хотя бы на некоторое время притихнуть? Завести себе постоянную любовницу? Жениться, в конце концов!
— Нет!!!
В этом крике было столько ярости и боли, что адвокат осекся и с тревогой посмотрел на своего босса. Теперь синие глаза горели мрачным огнем, а губы побелели от плохо сдерживаемой ярости.