Мужчина с губками повернулся и посмотрел, что за полицейский отдал этот приказ.
Сейчас он сидел напротив него в плохо освещенном кабинете. Тележку поместили во дворе комиссариата между двумя большими машинами под непосредственным наблюдением хозяина.
И теперь мужчина ожидал, съежившись на стуле, стаканчик кофе в руке и пластиковый пакет на коленях.
Телефоны все время звонили, кто-то постоянно входил и выходил — доклады, инструкции, приказы. Общая тревога, потому что упала женщина в мехах. Уверен, что если бы речь шла о Монике, даме в киоске, которая каждое утро позволяла ему читать новости при непременном условии не открывать газету до фальца, поэтому он знал мир лишь наполовину, никогда не проникая до сердца, — так вот, будь это Моника, не бегало бы из кабинета в кабинет десять полицейских, как если бы всю страну залил потоп. Мирно ожидали бы перерыва на кофе, чтобы прогуляться до киоска и констатировать ущерб. И не трезвонили бы на весь мир. А для женщины в белом на уши встало полстолицы, несколько он понял. Для этой маленькой женщины, которая никогда не сжимала в руках губку.
В данный момент полицейский, похоже, ответил на все телефонные звонки. Он провел рукой по щеке, тихо сказал что-то своему помощнику и долго смотрел на задержанного, как если бы пытался разгадать всю его жизнь, ничего не спрашивая. Он представился как главный комиссар Жан-Батист Адамберг. Полицейский попросил документы, и у мужчины взяли отпечатки. И все это время полицейский неотрывно смотрел на него. Его будут спрашивать, его заставят говорить обо всем, что он видел с тротуара. Не рассчитывайте! Он был свидетелем, единственным, неожиданным свидетелем. Его не трясли, с него сняли пиджак, усадили с теплым кофе. Подумать только! Свидетель, редкий предмет, игрушка. Ожидают, что он проболтается. Не рассчитывайте!
— Вы спали? — спросил комиссар. — Когда это произошло, вы спали?
У полицейского был приятный, интересный голос, и человек с губками оторвал взгляд от кофе.
— Собирался спать, — уточнил он. — Но всегда что-то отвлекает.
Адамберг взял кончиками пальцев его удостоверение.
— Туссен, Пи. Это ваше имя — «Пи»?
Человек c губками гордо выпрямился.
— Мое имя растворилось в кофе, — сказал он с некоторой гордостью. — Только это и осталось.
Адамберг продолжал смотреть на него, не отвечая и ожидая, что человек, как всегда, прочитает ему всю поэму до конца.
— На Праздник всех святых [3] мать принесла меня в приют. Она записала мое имя в большую книгу. Кто-то меня обнял. Кто-то другой поставил свою чашку на эту книгу. Имя стерлось из-за кофе, осталось только две буквы. Но «пол мужской» не растворилось. К счастью.
— Должно быть, это был «Пьер»?
— Осталось только «Пи», — твердо сказал мужчина. Моя мать возможно и написала «Пи».
Адамберг покачал головой.
— Пи, — кивнул он. — Как долго вы живете на улице?
— Раньше я был ножовщиком, ходил из города в город. Затем продавал чехлы, пятновыводители, насосы для велосипедов, носки и нитки. В сорок девять лет я оказался на панели с грудой водонепроницаемых часов, заполненных водой.
Адамберг снова посмотрел на удостоверение личности.
— Оно действует десятую зиму, — заметил Пи.
Затем он напрягся, готовясь к шквалу обычных вопросов о происхождении товара. Но ничего не произошло. Комиссар откинулся на своем стуле, поднял руки к лицу, словно для того, чтобы его разгладить.
— Настоящий кавардак, не правда ли? — спросил Пи с полуулыбкой.
— Никакого кавардака, — ответил Адамберг. — Все зависит от того, что вы нам скажете.
— Был бы подобный кавардак, если бы это была Моника?
— Кто такая Моника?
— Дама в киоске, дальше на проспекте.
— Хотите правду?
Пи покачал головой.
— Так вот, для Моники не было бы ничего подобного. Кавардак только ради этого маленького расследования. Не были бы двухсот человек, которые жаждали бы знать, что вы видели.
— Она, она меня не видела.
— Она?
— Женщина в мехах. Она обошла меня как кучу трепья. Она меня даже не видела. Тогда почему я должен был это видеть? Нет причины, как аукнется, так и откликнется.
— Вы ее не видели?
— Только куча белого меха.
Адамберг наклонился к нему.
— Но вы не спали. Выстрелы должны были вас насторожить, не так ли? Три выстрела, это сильный шум.