15 
Вада не могла поверить, что все происходит наяву, когда наконец они с Чэрити вновь оказались в заказном купе и колеса поезда быстро несли их в Париж.
— Не знаю, что сказала бы на это ваша мама, мисс Вада, — проворчала Чэрити. — Я никогда ничего подобного себе не представляла! Даже не слыхала о таком! Мисс Спарлинг отправляет вас одну, вот как! Невероятно! Скверно все это. Я уверена, что такого не должно быть.
— Она совершенно уверена, что ты надежно присмотришь за мной, — успокоила ее Вада.
— Ну конечно, я смогу это сделать, — согласилась Чэрити уже более спокойно.
— Когда мы приедем, пожалуйста, Чэрити, позаботься, чтобы я могла заказать себе гардероб, — продолжала Вада. — Мы взяли с собой очень мало вещей только потому, что остальное собирались приобрести в Париже.
— Хорошо, мы так и поступим.
Глядя на Чэрити, сидевшую против нее в железнодорожном вагоне, Вада думала, что более уважаемой дуэньи просто не бывает.
В черном платье, которое она всегда носила с маленьким белым воротничком, с седыми волосами, зачесанными назад с квадратного лба, в простенькой шляпке без полей, красовавшейся на ее голове, Чэрити была олицетворением строгости и всего того, что в американских семьях принято уважать.
Ребенком ее подкинули на ступеньки детского приюта, где ей дали, с неосознанной жестокостью, имя Чэрити — «сострадание», чтобы она никогда не забывала о проявленном к ней милосердии.
Лофтус Хольц щедро помогал многим детским заведениям и приютам; в одном из них воспитывалась Чэрити.
Она была умной и работящей. Девушку взяли в дом его матери, а когда он женился, Чэрити стала личной горничной молодой миссис Хольц.
Чэрити обожала Ваду с первых дней ее появления на свет, и Вада отлично знала, что Чэрити будет не только о ней заботиться, но и надежно защитит в любой беде.
Чтобы поднять настроение, Вада сказала:
— Ну и повеселимся же мы в Париже, Чэрити! Ты покажешь мне все самое интересное, — все, что осматривала вместе с мамой. Мне бы не хотелось что-нибудь упустить.
— Ваша мать никогда не увлекалась достопримечательностями, — объяснила служанка. — Она больше думала о пикниках с важными, высокомерными француженками, о своих бриллиантах, которые надевала в оперу, и о ресторанах — здесь они более изысканны, чем у нас дома, в Америке.
— Боюсь, мне не удастся их посетить, — с сожалением сказала Вада.
— Да, действительно, вы не сможете взять меня с собой в ресторан, — заметила Чэрити. — Двух женщин без сопровождающего туда не пустят.
— Ну и ничего страшного, — ответила девушка, — мы позволим себе все остальное. Мне, например, очень хочется попасть на самую вершину Эйфелевой башни.
— Когда я здесь была в последний раз, ее еще строили.
— Я знаю, — ответила Вада. — Ее открытие приурочили ко Всемирной выставке в 1889 году. В путеводителях по Парижу пишут, что она символизирует творческую мощь и великолепные возможности зодчих и инженеров Франции; ее высота — 984 фута.
— Может быть, и так, — серьезно произнесла Чэрити. — Раньше здания строили не такими высокими.
Вада рассмеялась и одновременно с легкой печалью подумала, как ей будет не хватать Нэнси Спарлинг.
Чэрити была совершенно уверена, что только в Америке все самое лучшее, и Вада прекрасно понимала, что Чэрити не та спутница, которая может вдохновить на знакомство с Парижем.
Но она не огорчалась. В конце концов счастье уже в том, что не надо сидеть у постели Нэнси, а можно свободно ходить, куда пожелаешь. Правда, кое-какие опасения у нее все-таки были.
А что, если люди начнут ей себя навязывать, узнав, что она Эммелин Хольц?
Испугавшись самой этой мысли, Вада почувствовала легкую внутреннюю дрожь. Она понимала, что решимость ее матери держать дочь подальше от любопытных глаз публики, несмотря на некоторые пренебрежительные замечания Нэнси Спарлинг, имеет большой здравый смысл.
Она видела, как репортеры преследовали других богатых наследниц. Однажды в театре Вада наблюдала, какой ажиотаж вызвало появление в зрительном зале одной из них, недавно объявившей о своей помолвке.
Во время представления репортеры пробивались к ней, чтобы взять интервью, фотографы сновали с камерами, а девушка, по-видимому, уже ничего не видела и не слышала из того, что происходило на сцене.
«Мне бы это было противно». От воспоминаний Вада внезапно оробела.
15 
