— Так и есть. Но я ничего не понимаю. Почему вы приносите мне завтрак в постель?
— Потому что сегодня День святого Валентина. Это все не от меня, а от детей. — Сэм крикнул, а Синди захихикала. — А еще они очень голодные, а у меня сейчас отвалится рука.
Лицо Тори смягчилось. Она откинула одеяло и подошла к коляске. Присев на корточки, она спросила: — Вы это сделали для меня?
— Да, это они. Все сами. Но если вы встали с постели, то все зря.
Тори развернулась и снова забралась под одеяло. Чанс поставил поднос ей на колени, а потом достал детей из коляски. Пока он усаживал Синди на кровать рядом с Тори, она взяла в руки игрушку с подноса.
— Это медведь.
— Его тоже выбрали дети. — Чанс отвернулся, поднимая Сэма. — Вы сказали, что всем нужна семья мишек. Они решили, что вам пора начинать собственную.
Он усадил Сэма на кровать, и мальчик немедленно потянулся к подносу. Чанс поймал его за штанишки:
— Веди себя хорошо!
Тори рассмеялась.
— Вы покормите Синди, — сказал Чанс, — а я — Сэма.
Она кивнула, взяла вилку и дала немного омлета малышке:
— Спасибо за завтрак в постель.
Синди заулыбалась.
— И за мишку.
Сэм издал вопль. Чанс погрозил ему:
— Не надейся, ты его не украдешь.
Сэм взвизгнул, и Чанс заставил его замолчать с помощью порции омлета. Мальчик жадно причмокнул.
Занимаясь кормлением Синди, Тори грызла тост, и Чанс расслабился. Ей понравился праздничный завтрак от детей. Чанс не переступил границы, однако добился желаемого: ни одна женщина, которую любят так, как Тори, не должна быть одна в День святого Валентина.
Тори похлопала кровать рядом с собой и поймала его взгляд:
— Садитесь. Вы не сможете кормить его стоя.
Чанс поднял Сэма из изножья кровати и сделал осторожный шаг к изголовью, а Тори вместе с подносом отодвинулась к другой стороне. Чанс сел, устроил Сэма на коленях и откинулся на подушку. Он улыбнулся Тори, но она отвела глаза; однако через секунду словно собралась с духом и снова взглянула в лицо:
— Спасибо.
— Мне? Не за что. Все это сделали близнецы. Я только помогал достать продукты с высоких полок.
Тори рассмеялась. Синди постучала по подносу, явно требуя еще еды. Чанс дал Сэму его порцию, прежде чем мальчик потянулся к тостам.
— В кухне есть кофе. Я не хотел рисковать разлить его вам на постель.
— Хорошая мысль, — хмыкнула Тори.
Чанс удобнее откинулся на изголовье. Дети были довольны. Он сам — счастлив. И Тори выглядела расслабленной. Радостной. Более счастливой, чем когда-либо. Он спас ее от ужасного Дня святого Валентина.
Телефон на тумбочке со стороны Тори зазвонил, и она нажала на кнопку громкой связи, удерживая Синди на коленях.
— Миссис Кук?
— Нет, милая, это я, Гвен.
— О, Гвен! Вы хотите поговорить с Чансом? Он прямо здесь. Включена громкая связь.
— Нет, я звоню потому, что отправила вам гостей.
— Гостей? — удивился Чанс. — В семь утра?
— Это родители Джейсона, милый. Они хотят поговорить с Тори.
Тори застыла.
— Спасибо, мама, — произнес Чанс.
Он выключил телефон и проглотил длинную цепочку ругательств. Родители Джейсона выбрали худший день для того, чтобы посмотреть, где работает Тори.
Он выбрался из кровати, забирая Сэма с собой.
— Я отнесу детей в их комнату.
— А я отнесу поднос на кухню.
Чанс уже обошел кровать и забрал Синди из ее рук.
Тори переложила мишку с подноса на кровать.
Затем он поспешил в детскую, а она — в кухню.
Дверь открылась. На пороге стояли пожилые мужчина и женщина. Женщина держала смятый платок, и было ясно, что оба недавно плакали.
— Нэйт? Эмили? — Они молчали, и Тори отошла, открывая дверь шире. — Входите.
Нэйт посмотрел на Чанса и его детей, одетых в пижамы. Он сухо улыбнулся:
— Нам следовало позвонить.
Чанс прошел в гостиную, усадил детей в манеж и сказал:
— Нет, все в порядке. Мы уже встали. Хотите кофе?
— Нет, спасибо. — Эмили села на диван и посмотрела на Тори. — Тори, милая, ты не могла бы присесть?
Словно оцепенев от страха, Тори опустилась на диван. Сердце Чанса забилось быстрее. Родители Джейсона приехали сюда в слезах. Его грудь сжалась от грусти и вины. И надежды — за что он себя возненавидел в эту минуту. Однако если Джейсон был таким, каким представлялся Чансу, то не захотел бы тридцать лет лежать в коме. Если он умер, то смерть была благословением.