24 
— …главное — то, что теперь все, наверное, стало не таким, каким казалось раньше, — говорит Глин. — То, что мы думали о людях, которые нас окружали, ошибочно. Что мы не знали очень важного: того, что у твоей сестры — моей жены — в какой-то момент были явно интимные отношения с твоим мужем, если вкратце. Внезапно все стало видеться в другом свете.
— Некоторые предпочли бы вовсе не смотреть, — заметила Элейн.
— К сожалению, для меня это невозможно. А для тебя?
Пауза. «Наверное, тоже».
— Терпеть не могу недоразумений. Когда все подвергается сомнению. Во всяком случае, я так считаю. Все.
Он вдруг умолкает. И понимает, что не желает продолжать эту мысль. Он вовсе не собирался бить себя в грудь на публике, что вы? У этой встречи была иная, практическая цель, и теперь она достигнута. Он узнал то, что хотел. Или скорее начал узнавать то, что хочет узнать. Тут ему в голову приходит другая мысль.
— Это профессиональное, должно быть, — подогнать действительность под свод правил. Нам ужасно не нравится, когда нарушается статус-кво. Внезапно выясняется что-то новое, какая-то важная деталь — и вся идеально выстроенная картина истории рассыпается. Возьмем радиоуглеродный анализ. Калибровочная кривая углерода-14 и процесс датирования. Раньше составили такую прекрасную хронологию, что происходило одновременно с чем, хронологию, запечатленную на каменных табличках, и вот появляется дендрохронология,[5] и стройная система рассыпается в прах. Стоунхендж оказывается старше пирамид, эпоха неолита протекала не в то время, в какое считалось, что она протекала. Выбросьте из головы все, что знали до этого. Подумайте еще раз. — Он вопросительно смотрит на Элейн: — Ты слышала о радиоуглеродном анализе?
— Постольку-поскольку.
— Новейшая история не так этому подвержена. Тут скорее вопрос о постоянном разгребании праха. Различные интерпретации. Споры. Тут риск начать с нуля гораздо меньше. Древняя история — вот где сущие зыбучие пески. Минное поле. То есть ничего святого. Всегда есть вероятность, что отыщется новая важная улика, — и линия ворот сдвинется. Засушливое лето тысяча девятьсот семьдесят пятого года позволило сделать кадры аэрофотосъемки, на которых обнаружились четкие очертания ранних поселений на галечниковых насыпях в южных графствах — до этого никто не подозревал об их существовании. Таким образом, предполагаемую численность населения страны в доисторическую эпоху пришлось срочно пересчитывать заново. Понимаешь, о чем я?
— Понимаю. Ты только сейчас понял, что тебе придется целиком пересматривать собственное прошлое.
Глин пристально смотрит на нее:
— А разве тебе не придется?
Приносят кофе. Одновременно с этим оба понимают, что появляется кто-то третий. Приходит Кэт. Точнее, несколько ипостасей Кэт. Кэт Глина почему-то сидит на крыше узенькой лодки — рукав Гранд-Юнион-канала где-то в Нортхемптон-шире. Сидит, обхватив руками ноги в тряпичных туфлях на веревочной подошве, потертая соломенная шляпа обвязана по тулье ярко-голубой лентой. А он что делает? Правит лодкой, очевидно, Кэт так и не научилась этому; он смутно припоминает, что в тот уик-энд с ними была еще одна пара, но в тот момент, который воскрес в его памяти, их не было рядом. Кэт сидит одна и смотрит на детей, бегущих вдоль бечевника. Совсем маленьких детишек — странно, что он тоже их замечает. Кэт наблюдает за детишками, а он, Глин, очевидно, рывком выкручивает руль в ожидании очередного шлюза, тогда как Кэт думает о чем-то совершенно другом.
Элейн же видит несколько разных воплощений Кэт. Кэт теперь вышла из-под контроля, ее нельзя отослать прочь усилием воли. Она постоянно присутствует рядом, точно так же, как было в детстве, — точка, постоянно мелькающая где-то у самой границы поля зрения. И не обращать на нее внимания совершенно невозможно. «Я здесь, — словно бы говорит она. — Была здесь. Посмотри на меня».
И Элейн смотрит. Она видит новую Кэт, окрашенную тем, что она, Элейн, только что узнала. Эта Кэт сердит ее — сердит, выводит из себя, разочаровывает. Вместе с тем она озадачена и не до конца верит в случившееся. Почему? Почему именно Ник? Кэт же почти не замечала Ника. Или… считалось, что не замечала. Для Кэт Ник являлся просто частью окружения, не более того. Знакомым и неизбежным — мой муж. Но, очевидно, все это время… или часть времени.
Элейн вспоминает тот день, когда была сделана фотография. В короткий промежуток времени, когда размешивает кофе, кладет ложечку, подносит чашечку к губам, делает глоток и ставит ее обратно на блюдце. Она вспоминает события того дня, час за часом. Но вспоминать-то особо и нечего — кажется, большая часть того, что было, забылась безвозвратно. Она видит аккуратно отреставрированные развалины, выложенный мозаикой пол, в застекленной раме — фрагмент цемента, положенного еще римлянами, с отпечатком лапы некого римского пса. Видит Кэт — та идет к ним на парковке, а позади нее — Мэри Паккард и ее друг; очевидно, они встречались уже на месте. Как они договорились здесь встретиться и почему, она припомнить не может, но предположить, как все было, вполне можно. Позвонила Кэт: «Слушай, мы тут с Мэри придумали… да, да, завтра или никогда… разумеется, вы можете бросить все, вы оба, и Оливера с собой захватите». И постепенно всплывает в памяти сам пикник: вот Ник роется в сумке-термосе, поднимает на нее глаза и спрашивает: «Милая, а у нас не осталось фруктов?»; вот Мэри Паккард и Кэт облокотились на заграждение, окружающее мозаику, и над чем-то смеются. Мужчину, с которым была Мэри, Элейн успела забыть окончательно — она не может припомнить ни его имени, ни того, как он выглядел, просто присутствовал, и все. Зато Мэри Паккард отчетливо слышно и ясно видно — давняя задушевная подруга Кэт, единственная неизменная составляющая кружка людей, вращавшихся вокруг сестры. Короткие курчавые волосы, очень эмоциональная, гончар по профессии.
24 
