Встреча за сценой

План сам по себе был хорош, хотя придумал его не я (маленькая шутка). Если в суете из пятидесяти мышек-полевок одна мышка двигается втрое быстрее остальных, ее можно было бы назвать самой проворной. А в суете людей на театральной репетиции такое существо тоже резко выделяется, и его можно смело называть ассистенткой режиссера. Мануэль прямиком двинулся к ней и спросил, не может ли он в перерыве минут пять побеседовать с Альмой Кордулой Штейн, это очень важно, поскольку на карту поставлен вопрос существования или несуществования решающей темы его школьного реферата «Знаменитые деятели искусства и их работа» – темы «Танцы и хореография», ради которой он и разыскивает Альму Кордулу Штейн. Я на сей раз официально выполнял функции отца, который его сопровождает. И когда он меня, так сказать, при свидетелях впервые назвал папой, я испытал совершенно особенное, поистине возвышенное чувство.

Нам разрешили подождать в маленьком закулисном салоне, там даже стоял холодильник, содержимое которого меня очень интересовало, но я из вежливости туда не сунулся. Мануэль был намного более взволнован, чем я, и говорил, что госпожа Штейн опознает меня либо по виду, либо, самое позднее, по имени, когда я назовусь ей. И что она вряд ли обидится за наш обман, ведь я у нее точно на хорошем счету, иначе она не стала бы впутывать меня, хоть и косвенно, в свои благотворительные акции.

Мускулистая молодая женщина с короткими бело-голубыми – или как минимум покрашенными в бело-голубой цвет – волосами, вошедшая к нам, изо всех сил старалась казаться радушной, для чего ей пришлось окутать себя дымом половины сигареты, выпустив его с одной затяжки. Это же помогало скрывать следы репетиций – репетиций или жизни – или того и другого вместе.

– Что я могу для тебя сделать, молодой человек? – обратилась она к Мануэлю, беспокойно протянув ему руку, свободную от сигареты.

В ожидании ответа она поприветствовала и меня, при этом нельзя было утверждать, что мой вид произвел на нее сильное впечатление.

– Госпожа Штейн, меня зовут Мануэль, а это мой… мой дядя Герольд. Герольд Плассек. Журналист. Из «Нового времени».

– Ага, – сказала она, и сказала это так, словно уже где-то однажды слышала или читала это имя, но не помнит где.

То есть нам выпал, так сказать, самый тяжелый случай, потому что женщина явно не знала, что ей со мной делать, а я, в принципе, тоже не очень-то знал, что мне делать с ней, хотя по своему типу она была мне симпатична и с ней можно было бы пощебетать за пивом-другим, судя по ее виду.

На месте Мануэля я бы сразу понял, что тут нечего делать, а в качестве алиби пролепетал бы мои пять вопросов, старательно записал бы ответы на них и снова слинял отсюда. Но он в этом отношении уродился больше в Алису, поскольку сказал:

– Госпожа Штейн, настоящая причина нашего присутствия здесь та, что мы хотим знать, верно ли то, что вы являетесь тем самым человеком, который анонимно сделал несколько благотворительных взносов. Мы хотим это знать действительно лишь для себя самих, мы никому об этом не расскажем, честное слово.

Лицо Альмы Кордулы Штейн омрачилось, что было совсем не к лицу этому самому по себе мрачному лицу, на мой взгляд. Если тебе уже случалось видеть людей на пороге приступа ярости, ты уже мог живо представить себе, что этого приступа в данном случае долго ждать не придется. Ее взгляд в бешенстве метался от Мануэля ко мне и назад, пока она все-таки не выбрала меня – видимо, потому, что я из нас двоих был однозначно совершеннолетний.

– С чего вы это взяли? Кто вам это сказал? Ведь я эту женщину… эту журналистку специально просила, чтобы все осталось в тайне. Я работаю в искусстве, и я лицо публичное. То, что я жертвую частным порядком, никого не должно касаться.

  92