94 
— Нет, я не буду садиться, забежал только поздравить тебя, Колин. Как тебе известно, я неисправимый честолюбец, и если ты собираешься стать великим писателем, то мне необходимо быть с тобой на дружеской ноге. — Он поцеловал Фрэнсис, потом Эндрю (который был насмешлив), потряс руку Колину, склонился над рукой Юлии и отвесил пышный поклон Вильгельму. — До вечера, дорогая, — сказал он Софи и потом: — Через двадцать минут я должен быть на сцене.
Все услышали, как за окном взревел автомобиль и умчался вдаль.
Софи и Колин сели рядом. Они целовались, обнимались, терлись щеками, и, глядя на них, нельзя было не помечтать о том, как Софи наконец оставит Роланда, который сделал ее такой несчастной, и тогда они с Колином могли бы…
Были провозглашены тосты, подана еда. Ужин был в самом разгаре, когда вошла Сильвия. Как всегда, она была едва жива от усталости — вот-вот упадет, и все понимали, что скоро ее нужно отпустить спать. Она привела с собой молодого коллегу, которого представила как еще одну жертву системы. Оба сели, приняли стаканы с вином, позволили, чтобы им на тарелку положили еды, но было заметно, что глаза у них закрывались.
Фрэнсис сказала:
— Шли бы вы спать. — И они поднялись как привидения и побрели наверх.
— Очень странная система, — раздался резкий голос Юлии, в котором в те дни все сильнее звучали грусть и недовольство. — Разве можно доводить молодых людей до такого состояния?
Джил пришла поздно с обилием извинений. Она теперь стала полной женщиной с ореолом желтых кудряшек на голове и одевалась с намерением произвести впечатление компетентного и публичного человека — причины этого прояснились, когда она сказала, что на следующий год собирается выставить свою кандидатуру на муниципальных выборах. Джил была многословна, все повторяла, как замечательно снова оказаться в этой кухне (жила она в четверти мили от Ленноксов). Никто не спрашивал, но тем не менее она рассказала о том, что Роуз работает журналисткой и «очень активна политически».
Юлия поинтересовалась:
— Могу я узнать, какая тема является для нее основной?
Не понимая вопроса, поскольку тема могла быть только одна — Революция, Джил сказала, что Роуз занимается «всем».
Ужин проходил под оживленную беседу. Уже к десерту появился Джонни — еще более суровый и неулыбчивый. Он был одет в камуфляжную военную куртку с плотной черной водолазкой и черные джинсы; седые волосы подстрижены коротким «бобриком». Джонни протянул (как выстрелил) руку Колину, кивнул, сказал:
— Поздравляю. — И своей матери: — Мутти, надеюсь, здорова?
— Здорова, — ответила Юлия.
Джонни — Вильгельму:
— А, и вы здесь? Прекрасно.
Он кивнул Фрэнсис. Эндрю он сказал:
— Рад был узнать, что ты взялся за международное право. Это может оказаться весьма полезным.
Он узнал Софи и кивнул ей, а Джил, с которой был хорошо знаком, поприветствовал товарищеским салютом.
Он сел за стол, и Фрэнсис наполнила его тарелку. Вильгельм налил ему вина, и товарищ Джонни поднял свой бокал за рабочих всего мира и затем продолжил речью, которую только что произнес на митинге. Сначала, однако, он передал извинения от Джеффри, Джеймса и Дэниела, которые уверены, что все поймут: интересы революционной борьбы превыше всего. Американский империализм… военно-промышленный комплекс… лакейская роль Британии… война во Вьетнаме…
Тут его перебила Юлия, которая переживала из-за вьетнамской войны:
— Джонни, нельзя ли поподробнее об этом… Какие-нибудь детали… Мне бы очень хотелось понять: ради чего вообще ведется война?
— Ради чего? Разумеется, ты и сама прекрасно знаешь, Мутти. Ради прибыли. — И он продолжал ораторствовать, делая паузы лишь для того, чтобы забросить одну-две ложки в рот.
Конец лекции положил Колин:
— Подожди с этим. Остановись хоть на минуту. Ты читал мою книгу? Ты ничего не сказал.
Джонни отложил нож и вилку и сурово взглянул на сына.
— Да, читал.
— Ну, так что ты думаешь о ней?
Прямолинейность вопроса напугала Фрэнсис, и Эндрю, и Юлию. Им казалось, что Колин решил ткнуть палкой в относительно мирно настроенного льва. И то, чего они опасались, произошло. Джонни сказал:
— Колин, если ты действительно желаешь услышать мое мнение, я выскажу его, но прежде всего вот моя принципиальная позиция: меня не интересуют побочные продукты догнивающей системы, а твой роман — не что иное, как такой продукт. Это субъективная, сугубо личная книга, в которой не сделано даже попытки выстроить события в политической перспективе. Все подобные произведения, так называемая литература — мусор капитализма, и все писатели вроде тебя — буржуазные лакеи.
94 
