Особенно,... 
84 
У разных людей волнение проявляется по-разному. Я становлюсь болтливой. Мика — задумчивым. Моя мать начинает разговаривать пафосно. А Рут, видимо, суровеет, что я тоже беру на заметку, поскольку судьи, увидев ее такой, могут по ошибке принять это за заносчивость или злобу.
— Я знаю, это трудно, — говорю я, понизив голос, — но мне нужно, чтобы вы были на сто процентов честны со мной. Хотя я и чужой вам человек — надеюсь, это ненадолго, — очень важно понимать, что ничего из сказанного вами мне не может быть использовано против вас ни при каких обстоятельствах. Это остается между адвокатом и клиентом.
Рут аккуратно кладет вилку и кивает:
— Хорошо.
Я достаю из сумки блокнотик:
— Итак, во-первых, какой термин вы предпочитаете: черные, афроамериканцы или цветные?
Рут смотрит на меня.
— Цветные, — говорит она, немного помолчав.
Я записываю. Подчеркиваю.
— Я просто хочу, чтобы вы чувствовали себя комфортно. Честно, я вообще не замечаю цвета. Я имею в виду, раса ведь у нас одна, человеческая, верно?
Ее губы плотно сжимаются.
Я откашливаюсь, разрывая узел молчания:
— Напомните, где вы учились.
— Платтсбургское отделение Государственного университета Нью-Йорка, потом Йельская школа медсестер.
— Впечатляет, — говорю я, записывая.
— Госпожа Маккуорри… — начинает она.
— Кеннеди.
— Кеннеди… Я не могу вернуться в тюрьму. — Рут заглядывает мне в глаза, и на какое-то мгновение мне открывается само ее сердце. — У меня растет сын. Я знаю, каким прекрасным человеком он может стать, но, кроме меня, никто его так не воспитает.
— Я знаю. Послушайте, я очень постараюсь вам помочь. У меня большой опыт в делах таких людей, как вы.
Ее лицо снова замирает, превращаясь в маску.
— Таких, как я?
— Людей, обвиняемых в тяжких преступлениях, — поясняю я.
— Но я ничего не сделала.
— Я вам верю. Но нам нужно убедить в этом присяжных. И поэтому мы должны вернуться к самому началу, выяснить, почему вас обвиняют.
— Я думаю, это вполне очевидно, — спокойно произносит Рут. — Отец этого ребенка не хотел, чтобы я находилась рядом с его сыном.
— Белый расист? Он не имеет никакого отношения к вашему делу.
Рут мигает:
— Не понимаю, как это?
— Не он выдвинул против вас обвинение. Все это не имеет значения.
Она смотрит на меня как на сумасшедшую.
— Но я единственная цветная медсестра в родильном отделении.
— Государству неважно, черная вы или белая, синяя или зеленая. Для них вы были обязаны заботиться о доверенном вам младенце. То, что начальник сказал вам не трогать ребенка, не означает, что вы могли просто стоять рядом и ничего не делать. — Я наклоняюсь вперед. — Государству даже не придется уточнять степень убийства. Они могут выдвигать самые разные версии, даже противоречивые. Проще пареной репы. Сыграет хоть одна — у вас будут неприятности. Если государство сможет доказать, что в ваших действиях был злой умысел из-за того, что вас разозлил запрет работать с ребенком, и решит, что вы спланировали его смерть, присяжные обвинят вас в убийстве. Даже если мы скажем суду, что это был несчастный случай, вас привлекут за несоблюдение обязанностей по уходу и преступную халатность с безрассудным и бессмысленным пренебрежением безопасностью ребенка — вы, можно сказать, принесете им на тарелочке убийство по неосторожности. В любом из этих сценариев вы идете в тюрьму. И в любом из этих сценариев не имеет значения, какого цвета у вас кожа.
Она шумно втягивает воздух:
— Вы правда верите, что если бы я была белой, то сидела бы сейчас здесь с вами?
Невозможно разбирать дело, в котором фигурируют единственная на все отделение цветная медсестра, белый расист отец и необдуманное решение больничного руководства… и обойти вниманием расовый фактор.
Но.
Любой государственный защитник, утверждающий, что правосудие слепо, нагло лжет. Посмотрите хотя бы новости о судебных процессах, имеющих расовую подоплеку. Невооруженным глазом видно, как адвокаты, судьи и присяжные из кожи вон лезут, стараясь доказать, что расовый вопрос здесь ни при чем, хотя он явно при чем. Кроме того, любой государственный защитник скажет, что, хотя у нас большинство клиентов не белые, во время судебного разбирательства разыгрывать расовую карту нельзя.
Потому что поднимать расовый вопрос в зале суда самоубийственно. Ты не знаешь, что на уме у твоих присяжных. Ты не можешь знать наверняка убеждений твоего судьи. В сущности, называть вещи своими именами — самый простой способ проиграть дело, в основе которого лежит правонарушение на расовой почве. Вместо этого ты выискиваешь для присяжных что-то другое, какой-нибудь обрывок улики, который может снять вину с твоего клиента и дать возможность этим двенадцати мужчинам и женщинам пойти домой, продолжая считать, что в нашем мире существует равноправие.
84 
