102 
Графиня успела пробежать через весь коридор до лестницы, ведущей в ее покои — я неслась за ней по пятам, — когда на нее накатил приступ тошноты. Хватаясь одной рукой за живот, а другой держась за стену, она перегнулась пополам, исторгая из себя праздничные угощения, которые замарали белый мраморный пол.
Я поддержала ее под локоть и помогла сесть на ступеньку. Катерина вцепилась в холодные балясины каменной балюстрады, прижалась к ним лбом и закрыла глаза.
— Мадонна, как ты себя чувствуешь?
Я потрогала ее влажный лоб. Он был горячим от летнего зноя, но не от лихорадки.
Катерина застонала, не открывая глаз, и пробормотала:
— Не заставляй меня говорить. Дай просто посидеть…
Но даже этого усилия оказалось достаточно для того, чтобы на нее снова напала тошнота. На этот раз графиню вырвало в основном пенистой желчью, и она снова прислонилась головой к камню. Мы посидели на лестнице, пока она не собралась с силами, чтобы подняться к себе. Я отправила одну горничную в пиршественный зал, чтобы извиниться перед гостями, а вторую послала за кувшином холодной воды и полотенцем. Я смочила его и положила на лоб моей госпожи.
Прошел час, Катерина все еще ощущала слабость, но ей стало гораздо лучше, поэтому она настояла, чтобы я вернулась к гостям и проследила, чтобы кардиналу делла Ровере оказывались всяческие знаки внимания. Я так и сделала, но оказалось, что кардинал и почти все прочие гости ушли сразу после последней перемены. Осталось всего несколько человек, занятых разговором с обмякшим и объевшимся Джироламо. Как это обычно бывало летом, в беднейших кварталах города разыгралась чума и смертельная лихорадка. Поэтому обитатели Рима сейчас же впадали в панику, услышав о чьей-нибудь внезапной болезни.
Я опустилась в реверансе перед графом Джироламо и сообщила, что его жена уже поправляется, она всего лишь ослабела от жары, поскольку была в слишком тяжелом платье. Он выслушал мои слова с рассеянным облегчением.
Я вернулась к Катерине, которая все еще была в постели. Моя госпожа сказала, что хочет есть. Я оставалась рядом с ней, пока она ела простую похлебку с хлебом. Вскоре после еды графиня крепко заснула. Я не хотела покидать ее, но служанка, добрая старая нянька, пообещала присмотреть за Катериной и отпустила меня в пиршественный зал, где уже собралась остальная челядь. Теперь, когда гости разошлись, это помещение было предоставлено в распоряжение домашней прислуги, чтобы мы тоже могли попировать остатками роскошных блюд.
Когда я вернулась, зал уже был полон народу, образовалась длинная очередь из вежливых, но сгорающих от нетерпения слуг и придворных низшего ранга, жаждущих получить свою долю яств, которыми наделяли всех повара. Мне пришлось ждать. Некоторые уже успели сесть за расчищенные столы и теперь вкушали свою долю, иные даже покончили с едой и теперь танцевали под музыку лютней и флейт.
Я хотела взять тарелку, бокал и вернуться в покои Катерины, чтобы поужинать в одиночестве, но, пока стояла в очереди, глядя на танцующих, кто-то подошел и заслонил мне весь вид.
Это был Лука. В руках он держал кухонный поднос с двумя наполненными едой тарелками, парой кубков, кувшином вина и полотенцами для рук. На писце была черная туника, отделанная серебряной парчой, с шелковыми рукавами оттенка лаванды. На кончике крупного носа темнело чернильное пятно, хотя сам он об этом явно не подозревал. От летней влажной жары несколько завитых иссиня-черных локонов распрямились, а перо, торчавшее из-за уха, взъерошилось. В аккуратно подстриженной бороде белело что-то похожее на хлебные крошки.
Я смотрела на писца с испугом. Его темно-серые глаза были совсем близко, но в них не отражалось ни теплоты, ни узнавания, один лишь вежливый интерес дружески расположенного незнакомца.
— Мадонна, — произнес он громко, чтобы перекричать музыку, болтовню и звон посуды. — У меня с собой еды на двоих, на тот случай, если я встречу друга, которого захочу угостить. Вы не окажете мне честь?
— Конечно, сударь. — Столь быстрое согласие ошеломило меня саму. — Куда пойдем?
Он отвел меня на край пиршественного стола, подальше от музыкантов и танцующих, мы сели в сторонке от других едоков, занятых разговорами.
— Я очень рада, что вы больше не сердитесь на меня, — сказала я вполголоса, когда он поставил передо мной тарелку и бокал. — Я хочу извиниться за свое легкомыслие и глупость.
102 
