80 
— Слыхал, Федька? Михайла, еще чего добавить можешь?
— Могу, но вести не радостные.
— Кхе! Давай уж… что ты там еще углядел?
— Изволите ли видеть, господа бояре, — раз уж дед зачем-то решил пудрить мозги боярину Федору, Мишка решил подыграть ему «изящной словесностью» — мастер Лавр совершенно справедливо указал на необходимость весьма и весьма немалых затрат на создание снасти для изготовления таких шлемов. Иначе говоря, делать все это ради нескольких десятков или сотни-другой штук, нет смысла — невыгодно. Даже, если делать их на продажу, то на несколько сотен шлемов покупателей найти будет не просто — против обычного шлема, такой как эти, будет стоить, наверно, втрое дороже, если не больше. Если же налаживать изготовление таких шлемов для себя, то это означает, что ты собрался вооружать целое войско — тысячи ратников.
— Ну уж и тысячи! — Про такого зверя, как рентабельность, воевода Корней, разумеется, и слыхом не слыхивал. — Это ты, Михайла, загнул!
— Отнюдь, господин воевода! Вывод мой подтверждается сей записью, имеющейся на каждом шлеме. — Мишка постучал ногтем по таким же, как на личных медальонах журавлевцев, угловатым цифрам, выбитым на боку шлема. — Извольте убедиться сами, господа бояре.
Боярин Федор молча придвинул к себе светец и принялся разглядывать боковину шлема, дед последовал его примеру, щурясь и дальнозорко отставляя от себя предмет изучения. Оба, разумеется, ничего не поняли.
— Кхе! Это по-каковски здесь? Не по-нашему писано.
— Это цифры — особая счетная запись, господин воевода. Я этой записи купеческих детей в Академии обучаю. Обратите внимание: литер на каждом шлеме всего четыре. Это значит, что самая малая запись, которая может быть — один, а самая большая — девять тысяч девятьсот девяносто девять. То есть, тьма[11] без одного человека. Если бы литер было три, то это означало бы, что запись рассчитана, самое большее, на тысячу, а если бы две, то только на сотню. Но литер четыре, значит счет собирались вести на несколько тысяч — до тьмы. Вот этот шлем — сто девятый, значит, до него было сделано сто восемь…
Мишка прервался, потому что понял: его не слушают — Корней и Федор уставились друг на друга с удивленно встревоженным выражением лиц, потом боярин Федор решительно, даже зло, произнес:
— Не может быть, напутал что-то парень.
— Кхе, Михайла, ничего не путаешь? Может… это как-то по-другому прочесть можно?
— Читать можно, как заблагорассудится! Журавлевские ратники, к примеру, уверены, что здесь начертаны колдовскими рунами их истинные имена, и через это власть Журавля над их жизнями беспредельна. Это — вранье, и любое другое прочтение будет враньем или глупостью. Верно только то, что сказал я!
— Мало ли, что ты сказал? — пробурчал боярин Федор. — Проверить бы, как-нибудь…
«Ну, хотел, старый, чтобы я бояричем себя ощутил? Получи!»
Мишка поднялся с лавки, глянул на Федора сверху вниз и выдал «железным» голосом:
— Дозволь осведомиться, боярин Федор Алексеевич, часто ли тебе слово Лисовинов проверять доводится, а если часто, то в чем причина такого недоверия?
— А ну, сядь! — рявкнул дед. — Выделываться он мне тут будет… гордый, едрена-матрена!
— Недоверие не мне высказано, но роду…
— Сядь, я сказал! — Корней хлопнул ладонью по столу. — Не недоверие это! Нам ошибки допустить нельзя… А ты Федька… — дед сделал короткую паузу и передразнил гнусным голосом: — «Мало ли, что ты сказал?» С бояричем… с командиром сотни стрелков говоришь!
«Опаньки! А как же разжалование? Выходит правильно Алексей все истолковал? И я все правильно понял!»
— Все равно, Кирюша, — извиняться Федор даже и не подумал — ни ты, ни я этой записи… счетной не знаем. Кто ее знать может? Отец Михаил?
Про «арабские» цифры монах мог и слышать, все-таки, учился в Константинополе, но рисковать Мишке не хотелось — а вдруг не слыхал? Тогда неизбежен вопрос: «А откуда знает отрок Михаил?» Да и арабское начертание было несколько иным.
— Деда! — Мишка забыл об официальном тоне. — Позови кого-нибудь из крестников или любого отрока из первого десятка. Они эту запись тоже знают.
— Кхе! Но учил-то их ты!
— А откуда ты сам эту запись знаешь? — угадал мишкины опасения Федор. — Никто не знает, а ты и… Журавль знаете. Это как?
«Поздравляю, сэр Майкл! „Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу“».
80 
