— В обеих семьях одинаковое число детей… Я был младшим…
— Сегодня мы не будем об этом говорить.
— Но мне необходимо продвинуться вперед.
— Вы уже продвинулись, но человеческое сознание способно воспринять только определенную дозу реальности. Сначала вам надо освоиться с ней.
— С реальностью?
— Именно к этому мы и стремимся.
— Но где же мы тогда сейчас находимся, если не в реальности? — спросил он, ощутив укол тревоги. — Я ежедневно получаю такую инъекцию реальности, какой не получает никто из моих знакомых. Я детектив, расследующий убийства. Жизнь и смерть — вот чем я занимаюсь. Разве есть что-нибудь более реальное?
— Но это не та реальность, о которой мы говорим.
— Растолкуйте так, чтобы я понял.
— Сеанс закончен.
— Объясните мне только это одно.
— Ладно. Я приведу вам одну физическую аналогию, — сказала она.
— Любую… мне необходимо понять.
— Десять лет назад я разбила бокал, и, когда собирала осколки, крошечная частичка стекла вонзилась мне в большой палец. Самой мне не удалось ее вытащить, а врач из-за обилия нервов в этой области не захотел делать надрез. В течение нескольких лет палец иногда побаливал и ничего больше, но все это время организм, как мог, защищался от кусочка стекла. Он наращивал вокруг осколка слои кожи, пока не сформировалось нечто вроде маленькой горошины. И в один прекрасный день организм выбросил стекло. Горошина вышла на поверхность, и ее извлекли из пальца с помощью сульфата магния.
— И та реальность, о которой мы с вами здесь говорим, сродни такому осколку? — спросил он.
— Частички битого стекла могут проникнуть и в сознание, — сказала она, и одна мысль об этом вызвала у Фалькона тошноту. — Порой они причиняют мучительную боль, если их ненароком задеть. Мы загоняем их на периферию сознания, думая, что можем о них забыть. Наше сознание даже пытается обезопасить себя от этих осколков, обволакивая их слоями… лжи. Таким образом, мы существуем независимо от стеклянной занозы, пока что-нибудь не стрясется и она без всякой видимой причины не начнет проталкиваться из глубин подсознания к сознанию. Разница между ментальной сферой и физической состоит в том, что мы не можем ускорить этот процесс с помощью сульфата магния.
Фалькон встал и прошелся по приемной. Эти крошечные стекляшки, устремляющиеся к поверхности, еще подбавили страха. Казалось, он слышал, как они похрустывают в голове… словно скованное льдом поле. Еще одна физическая аналогия?
— Вы напуганы, — заметила она, — что вполне нормально. Пережить такое непросто. Требуется большое мужество. Но есть ради чего мучиться, поскольку наградой станет подлинный душевный покой и возрождение всех возможностей.
Фалькон спустился по лестнице и окунулся в темноту улицы, обдумывая последнюю фразу Алисии и свыкаясь с фактом, что, по ее мнению, он достиг рубежа, за которым конец возможностей становится вероятностью.
Он быстро зашагал к центру и обогнал группу молодых людей. Почти все улицы, еще не опомнившиеся от экстаза и буйства Страстной недели, были пустынны. Барам предстояло открыться лишь завтра, когда севильцы вернутся к своему обычному образу жизни. Фалькон проходил по площадям, где обычно даже в будние дни толокся народ, а сейчас царили тьма и тишина, нарушаемая лишь отдельными голосами, как будто уже наступил тот час, когда вышедшие на работу дворники делятся впечатлениями о вчерашнем футбольном матче. Его мозг был полностью свободен от суеты повседневной жизни, когда некогда думать и каждое действие автоматически порождает следующее.
Голоса смолкли. Идти домой не хотелось. Фалькон с удовольствием побродил бы вот так еще несколько часов. Он стал сравнивать семейство Хименеса со своим. Да, его семью тоже разбросало в разные стороны. Хотя, пожалуй, нет. Это чересчур сильно сказано. Внезапная кончина его матери не разбила их семью, она оставила на ней волосяные трещины, как на глазурованной керамике. В памяти всплыло растерянное лицо отца, переводящего взгляд с Пако на Мануэлу, с Мануэлы на Хавьера. Каким-то образом Фалькон увидел и собственное ошарашенное лицо в тот миг, когда он задохнулся от сознания, что у него украли весь его мир. Эти воспоминания всколыхнули в нем черную волну беспросветной жути, так что он ускорил шаги по отшлифованным булыжникам.
Ему вспомнились лучшие времена. Солнечная Мерседес, женщина, ставшая второй женой отца. Хавьер сразу влюбился в нее. Но теперь на ее память легла тень фотографии, которую он нашел в квартире Рауля Хименеса: отец, целующийся с Мерседес, когда еще не умерла его мать. На Фалькона повеяло еще большей жутью, и он пустился бегом через Новую площадь мимо деревьев в уборе из волшебных огоньков. Теперь тут круглый год Рождество. Его невидящий взгляд скользнул по залитому светом совершенству «МаксМары» — идеальным костюмам на неизменно совершенных манекенах. Он молил о более примитивной жизни без тех мыслей и эмоций, которые раздирали ему душу, от которых у него, как у тяжело контуженного, исходило кровью нутро, хотя на внешности это почти не отражалось.