138 
Очнись, Рафаэлла.
— Я вовсе не уверена, что они согласятся на это. Но ничего не поделаешь — придется попробовать.
* * *
Имя Чарльза Уинстона Ратледжа Третьего в конце концов возымело действие, и эксперту-искусствоведу из Галери-де-ля-Рош месье Андре Фламбо было дозволено освидетельствовать Рембрандта на следующее утро. Месье Дидье, один из заместителей директора Лувра, нервно выглядывал из-за спины Фламбо, хмурился, поджимал тонкие губы и вообще выглядел крайне обеспокоенным. Он то и дело повторял:
— Разумеется, это подлинник, certainement. С'est ridicule, vraiment, ridiculel [17]
Он что-то бубнил насчет документов на картину и их происхождения, то и дело повторяя слова «полнейшая достоверность» и «подлинность». Казалось, этому не будет конца, и дело уже шло к вечеру, когда месье Фламбо потребовал вызвать своего коллегу из Сорбонны. Тот — в необычайном возбуждении — вскоре прибыл в Лувр, и оба эксперта уединились. Потом они вновь принялись колдовать над картиной, пока наконец где-то около полуночи Фламбо не откинул голову назад, устремив взор в пространство.
Месье Дидье нетерпеливо пританцовывал вокруг, и Рафаэлла заметила, что его ногти обкусаны почти до мяса. Он был готов взорваться в любую секунду. Очень медленно, тщательно выговаривая английские слова и глядя в лицо Рафаэлле и Маркусу, Фламбо произнес:
— Я не понимаю, как вам это удалось, как вы — по вашему собственному признанию, дилетанты — сумели определить… Но вы оказались правы. Это одна из самых блестящих подделок, встреченных мной за всю мою карьеру, но это определенно подделка.
На следующий день, когда появилось сообщение в печати, в Париже разразилась настоящая буря.
Остров Джованни
Апрель, 1990 год
Доминик склонился над газетой с зернистым фотоснимком рембрандтовской «Вирсавии». В статье упоминалось, что двое американцев — их имена были опущены — навели администрацию Лувра на мысль о необходимости экспертизы.
Маркус и Рафаэлла? Доминик был уверен, что это они, наверняка они. Странно, что мысль о картине не пришла ему в голову, да и никому другому, кроме Рафаэллы. Глупо, в самом деле. Уж ему-то сам Бог велел догадаться об этом сразу. Он увлекался искусством, даже был в некотором смысле знатоком, но тут вышла осечка: мысль о картине его так и не осенила. Более того, Доминик и понятия не имел, что в Лувре висит подделка.
А раз подделка, то не трудно будет выяснить, кто приобрел оригинал. Он свяжется с Аммоном Сивитой, брокером из Амстердама, занимающимся подобными операциями с крадеными произведениями искусства. Если это не сам Аммон, то он наверняка знает, кто провернул это дело.
Спустя час Доминик откинулся в кресле, все еще размышляя. Луврская «Вирсавия» была подделкой и провисела там вместо подлинника не менее десяти лет. Автор копии — Иван Дюкроз.
После подмены судьбой полотна распорядился Аммон Сивита. Теперь Доминик знал, кто именно приобрел подлинник, но по-прежнему вынужден скрывать это, поскольку картину невозможно легализовать.
Доминик почувствовал во рту отвратительный привкус — его предали. Теперь это доказано, и он предпримет необходимые шаги.
А приобрел подлинную «Вирсавию» человек по имени Чарльз Уинстон Ратледж Третий — богатый и могущественный отчим Рафаэллы Холланд.
Доминик не стал размышлять о побудительных мотивах Ратледжа — они пока не имели значения. Сейчас он думал только об одном — о мести, сладкой, изощренной, невиданной.
Он просидел в задумчивости целых два часа, потом потянулся к телефону.
Глава 21
Париж
Апрель, 1990 год
Их долго допрашивали, но в конце концов были вынуждены отпустить — полицейским чинам оставалось лишь развести руками и сдаться: у них не было ни малейших доказательств соучастия Рафаэллы и Маркуса в похищении картины, свидетельств, мотивов, чего бы то ни было.
Рафаэлла много раз наблюдала работу полиции с подозреваемыми и свидетелями и была хорошо знакома с методами дознания. В отличие от американских полицейских галантные французские gendarmes обладали индивидуальностью. Например, у одного из них был потрясающий низкий голос и располагающие манеры, другой говорил, как рычал, а третий изощренно ругался. Разумеется, их угрозы в адрес американцев отличались особой чудовищностью деталей и кровожадностью. При этом не раз с легким налетом ностальгии упоминалась гильотина, запрещенная почти столетие назад. Рафаэлла держалась стойко и твердо. Она вела себя подчеркнуто вежливо, отвечала убедительно и с достоинством, ровным, уверенным тоном — в идеальной бостонской манере. Ей нечего им сказать, абсолютно нечего. Да, она не профан в искусстве, вот и все. В той картине было нечто такое… Нет, более конкретно она сказать не может — то было какое-то наитие, какое-то мимолетное ощущение, которым она не могла не поделиться. Это ощущение потребовало от нее решительных действий. Неужели это им не ясно? Это ощущение, сознание того, что не все в порядке… вот именно, она не сомневается, что месье Лабисс ее понял, ведь он, по всему видно, такой глубокий, тонко чувствующий человек.
138 
