VII

Стоило ему расстаться с Арианой, как на бульвар Сен-Марсель обрушился ливень с градом, кроша контуры парижской улицы и превращая ее в заурядную деревенскую дорогу, размытую потопом. Адамберг шел и радовался жизни — он вообще любил ходить под грохот воды, а в частности торжествовал, что закрыл дело гаврского убийцы, хоть и двадцать три года спустя. Он взглянул на статую Жанны д'Арк, стоически встречающую град побоев. Адамбергу было очень ее жалко — вот если бы ему слышались всякие голоса и приказывали, что сделать и куда пойти, — не приведи господь. Ему и собственные-то инструкции было трудно исполнить, да что там — даже разобраться в них, а уж от небесных указаний он бы точно отлынивал. После краткой героической эпопеи голоса завели бы его в ров со львами — такие истории добром не кончаются. С другой стороны, Адамберг готов был добросовестно собирать камни, которые небо щедро разбрасывало у него на пути. Ему не хватало одного камешка для Конторы, вот он его и искал.

По прошествии пяти недель вынужденного отпуска, навязанного окружным комиссаром, Адамберг спустился с пиренейских высот в свою парижскую Контору. Он привез с собой три десятка отполированных рекой серых камешков и разложил их по столам своих сотрудников. Камни можно было использовать в качестве пресс-папье или в иных целях, коли таковые найдутся. От столь неожиданного дара природы никто не посмел отказаться — даже те, у кого не возникало ни малейшего желания иметь его на своем рабочем столе. К тому же оный дар никак не объяснял тот факт, что в придачу к гальке комиссар привез с гор еще и обручальное кольцо — оно сверкало у него на пальце, высекая то тут, то там искорки любопытства. Если Адамберг женился, почему он не предупредил коллег? А главное, на ком женился и когда? На матери своего сына, что было бы логично? На своем брате, что было бы странно? На лебедушке, что было бы сказочно? Учитывая, что речь шла об Адамберге, все гипотезы принимались как возможные и любопытный шепоток порхал от кабинета к кабинету, от камешка к пресс-папье.

Надежды возлагались на майора Данглара — считалось, что он-то уж сможет пролить свет на это событие: во-первых, потому что, будучи самым давним напарником Адамберга, он мог не смущаться и не ходить вокруг да около, а во-вторых, все знали, что Данглар терпеть не мог Вопросы, остающиеся без ответа. Вопросы без ответа, словно наглые одуванчики, росли на грядках его бытия. Одуванчики превращались в мириады сомнений, мириады питали его смятение, смятение отравляло ему жизнь. Данглар трудился не покладая рук над искоренением Вопросов без ответа — так маньяк упорно выискивает и стряхивает пылинки, осевшие ему на пиджак. Этот титанический труд заводил его, как правило, в тупик, а тупик вел к безысходности. Последняя гнала Данглара в погреб уголовного розыска, где бережно хранилась бутылка белого вина, а уж бутылка умела растворить в себе слишком заковыристый Вопрос. Данглар так тщательно прятал свою заначку вовсе не потому, что боялся Адамберга — комиссар был в курсе его страшной тайны — не иначе как голоса ему нашептали. Просто ему было так тяжело спускаться и подниматься по винтовой лестнице, что он тянул время, прежде чем припасть к растворителю. Данглар усердно грыз гранит своих сомнений и параллельно с этим — кончики карандашей, а в этом деле ни один грызун ему в подметки не годился.

Теория Адамберга отвергала подобную грызню в принципе и постулировала, что совокупность сомнений, которые может вынести человек в один присест, не будет расти бесконечно, а достигнет порога, равного трем-четырем вопросам в единицу времени. Это вовсе не означало, что других сомнений не существует, просто в человеческом мозгу могли полноценно сожительствовать только три-четыре. Отсюда следовало, что маниакальное упорство, с каким Данглар пытался их искоренить, было лишено всякого смысла, поскольку, уничтожая два безответных вопроса из четырех, он просто высвобождал место для двух других, которые вообще бы не возникли, достань ему терпения вынести предыдущие.

Данглар эту гипотезу бойкотировал. Он подозревал, что Адамберг до одури любит неопределенность. Настолько, что порождает ее сам, затуманивая ясные перспективы ради одного только удовольствия безответственно шляться в них, словно под дождем. Если мы не знаем, ничего не знаем, так чего дергаться?

Беспощадные схватки между меткими «почему?» Данглара и беспечными «не знаю» комиссара накладывали отпечаток на все их расследования. Никто даже не пытался вникнуть в суть ожесточенной битвы между четкостью и неточностью, но внутренне каждый принимал чью-то сторону. Одни, будучи позитивистами, считали, что Адамберг нарочно затягивает следствие, с наслаждением мутит воду, не преминув при этом посеять по дороге своих помощников без путевого листа и руководства к действию. Другие, витатели в облаках, названные так в память, не к ночи будь помянут, десанта бригады в Квебек, ^[4] полагали, что результаты, которых добивается комиссар, с лихвой оправдывают разброд и шатание следствия, хотя суть этого метода и ускользала от них. В зависимости от настроения и непредвиденных случайностей, чреватых излишней нервозностью или, напротив, попустительством, один и тот же человек мог проснуться позитивистом, а назавтра стать витателем в облаках, или наоборот. Только Данглар и Адамберг гордо хранили верность своему лагерю и не меняли убеждений.

  11