Особенно,... 
18 
– Не сметь! – гопломах Тарулас встал между Митридатом и эфебом.
Опешившие эфебы схватили за руки своего товарища, уже готового вне себя от ярости броситься на самого гопломаха.
– Стыдно! – Тарулас говорил по-эллински с легким акцентом. – Затевать ссоры и драки в стенах гимнасия запрещено правилами. И вы их знаете. Тем более – обнажать оружие против младшего по возрасту. Какое наказание может за этим последовать – не мне вам говорить. Но будем считать, что ссоры не было. Просто – недоразумение. Вы можете уйти, – тоном, не терпящим возражений, отчеканил эфебам гопломах.
Митридат снял шлем, полностью скрывавший его лицо, и с вызовом тряхнул медными волосами.
– Царевич… Митридат… Сын царя… – тревожный шепоток послышался среди эфебов, и они в смущении и раскаянии склонили перед ним головы…
Эфебы поторопились исчезнуть. Вскоре за ними ушли и Митридат с Гаем. Гопломах, проводив их задумчивым взглядом, уселся на сложенные стопкой соломенные борцовские маты и принялся неторопливыми, но уверенными движениями точить свой кривой фракийский меч-махайру[92]. Увлекшись, он не заметил, как чья-то темная, согбенная фигура промелькнула за колоннами портика и исчезла в путанных переходах между строениями гимнасия…
Это был Авл Порций Туберон. Легат Рима, все еще гостивший в Понте в ожидании ответа царя Митридата, не забыл своей клятвы в андроне. Он попросил купца-агента не спускать глаз с царевича, чтобы узнать его привычки, наклонности, а в случае удачи – и мысли. Что предпринять в дальнейшем, Скавр еще не решил. Пока он с нетерпением ждал развязки затеянной им интриги, где главная роль была отведена ростовщику Макробию.
Авл Порций торопливо вышагивал по улицам Синопы, погруженный в воспоминания. Его обычно загоревшее до черноты лицо теперь напоминало плохо вычиненный и отбеленный, а потому серый, пергамент: лжекупца обуял страх.
«О, превеликие боги! Или я сошел с ума, или… Этот гопломах – кто он? Двойник? Не может быть… Но он так похож… Неужто остался в живых? Тогда почему он в Синопе? И это имя – Тарулас. Фракиец… – Авл Порций споткнулся и больно ушиб палец на правой ноге; боль неожиданно вернула ему способность трезво мыслить. – Из царства Плутона еще никто не возвращался. А значит, если, конечно, Грайи не пошутили со мной чересчур зло, он и впрямь не призрак. Нужно пустить по его следу псов Макробия. Иначе, если он до меня доберется…» – от этой мысли римлянину стало дурно. Он привалился к стене какого-то дома и в отчаянии возопил в мыслях к покровителю своего рода…
Царица Лаодика принимала Скавра. Они ужинали на свежем воздухе – в перистиле[93], возле фонтана.
– …Я не склонен к преувеличениям, глубокочтимая Лаодика. Но тебе достаточно известно о том исключительном положении, которое занимают римляне среди прочих народов. Мы ни в коей мере не претендуем на абсолютную власть, а всего лишь стараемся нести благоденствие как своим подданным, так и тем, кто погряз в беззакониях и варварстве, кто поклоняется вместо светлоликих олимпийских богов поганым идолам.
– Государственное устройство Понта не менее разумно и целесообразно, чем в республиканском Риме, – Лаодика жестом выпроводила обслуживавших их рабынь. – Законоуложения Митридата Ктиста и Фарнака Понтийского освящены великой мудростью богов олимпийских. Капища идолопоклонников в Понте давно разрушены. И, наконец, мы всегда поддерживали Рим, видели в нем светоч, надежную опору в нашей борьбе против варваров.
– Все это так, прекрасноликая… – Скавр с вожделением смотрел на печеного осетра, фаршированного куриной печенью. – В Риме ценят дружбу Понта. В особенности расположение к римлянам царственной Лаодики, – легат расплылся в улыбке. – Я уполномочен Сенатом поблагодарить тебя за помощь, оказываемую нашим торговым людям и дипломатам. Прими этот скромный подарок в знак того, что в Риме не забывают своих друзей… – с этими словами Марк Эмилий взял из рук секретаря, будто по мановению волшебной палочки появившегося в перистиле, объемистый сверток и передал его царице.
Лаодика трепетной рукой развернула пурпурную ткань и тихо ахнула, не в силах сдержать восхищения – золотая царская китара[94], украшенная каменьями, засверкала, заискрилась в лучах заходящего солнца.
Посол, довольный произведенным впечатлением, мысленно похвалил себя – Сенат не соглашался на подобное расточительство во время войны, но он настоял. Пользуясь паузой в разговоре, Скавр приналег на осетрину, щедро поливая ее острым соусом.
18 
