Особенно,... 
37 
Митридат попытался вернуть взбесившегося коня обратно, на большой круг скакового поля, но это было под силу разве что Гераклу; жеребец только захрапел, роняя кровавую пену с истерзанных удилами и псалиями губ. «И этот конь уже объезжен?!» – мельком подумал царевич, сжимая ногами бока скакуна до острой боли в окаменевших мускулах…
Гордий, слуга и оруженосец Митридата, схватил конюшего за грудки и принялся трясти, как яблоню с дозревшими плодами.
– Негодяй! Ты должен был сам попробовать, первым, как конь ходит под седлом! Убью!
– Я не виноват, это Тараксипп[148] напугал жеребца… – выпучив глаза, твердил перепуганный перс.
– Тупая скотина! – Гордий швырнул его на землю. – Коня! – приказал конюхам, выводившим в этот момент застоявшихся жеребцов на разминку.
Вскочив на неоседланного скакуна, Гордий сорвал с колышка на стене конюшни аркан, и помчал вдогонку за своим господином.
Царский конюший, потирая ушибленные места, смотрел ему вслед со злобной ухмылкой.
Гордий догнал Митридата на берегу моря, там, где дыбились острые каменные клыки скал у естественной насыпи из валунов и крупной гальки. Обезумевший жеребец нес царевича прямо на камни. Удачно брошенный аркан захлестнул шею коня; Гордий из всех сил потянул за сплетенную из конского волоса веревку, и полузадушенный, храпящий жеребец тяжело рухнул вначале на колени, а затем медленно завалился на бок.
– Господин! – слуга на скаку спрыгнул на землю и подбежал к Митридату. – Живой… – он освободил ногу царевича из стремени, подхватил на руки, отнес на мягкую песчаную отмель и положил. – Хвала покровителю твоего рода Дионису, он сегодня спас драгоценную жизнь…
Митридат лежал безмолвный, в странном оцепенении; из ладоней, изрезанных гривой скакуна, сочилась кровь.
Гордий подошел к жеребцу, помог ему подняться на ноги. Конь был в мыле; на ногах стоял нетвердо, как новорожденный жеребенок. Гордий расседлал его и ахнул: вся спина жеребца была в кровоточащих ранах, будто ее изгрызла коварная ласка. Он посмотрел на седло и заскрежетал зубами от ярости: из серого войлока подкладки торчали три острых шипа.
Конюхи были казнены в тот же день. Они пытались утверждать, что ни в чем не повинны, так как богато украшенное седло им дал царский конюший, но начальник следствия даже не захотел их слушать. Такая спешка озадачила искушенных в интригах придворных, но они держали свои мысли при себе. А дня через два после этого случая перс-конюший сломал себе шею, свалившись с обрыва. Исчезла и купчая с родословной жеребца и обязательными отметками о его выездке; ее очень хотел заполучить недоверчивый Гордий…
– Послушай, Паппий, я не хочу пить эту гадость, – Митридат с отвращением смотрел на небольшую керамическую чашу, наполненную желтоватой жидкостью, от которой тянуло на рвоту.
– Господин, это необходимо. Мудрый Иорам бен Шамах нашел в твоем теле болезнь, излечимую только этим снадобьем.
– Я верю ему. Он добр и мудр. Но мне временами бывает так плохо от этого лекарства, что свет становится не мил.
– Потерпи, мой господин. Еще немного и болезнь отступит. Вчера я тебя осматривал и потому уверен, что Телесфор[149] уже распрямил свои крылья, чтобы унести хворь.
– Пусть так, но поверь мне, Паппий, – моя душа содрогается от омерзения при виде этой чаши.
– Запей медовым отваром, будет легче.
Митридат, тяжело вздохнув, принял чашу из рук молодого лекаря и, закрыв глаза, стоически выпил ее до дна. При этом на его лице не затрепетал один мускул.
– Отвар? – Паппий протянул царевичу фиал.
– Не нужно, – гордо отвел его руку царевич. – Я мужчина, воин, и должен научиться терпеть боль и… – Митридат с хитрецой улыбнулся, – лекарей, пичкающих меня всякой дрянью.
Паппий в ответ рассмеялся и развел руками. С тех пор, как он стал личным врачом будущего царя Понта, в его душе все больше разрасталось чувство любви и преданности к этому своевольному, упрямому и смелому до безумия подростку.
– Сегодня опять пир, – Митридат нахмурился. – И снова мне нужно надевать тяжеленные златотканые одежды, истекать потом, слушать хвалебные речи пьяных обжор… – он побледнел от ненависти. – И смотреть на сытую слащавую рожу нового стратега Клеона.
– Царский сан предполагает не только удовольствия, но и тяжкие труды и многие неудобства.
– Знаю. И готов к этому. Но, клянусь Дионисом, когда сяду на трон, припомню этому наглецу его небрежение ко мне…
37 
