183 
– Не такой уж ты крепкий орешек, как о тебе говорят, – усмехнулся Фрер, кивнув на вращающийся жернов.
В ответ на это неукротимый бунтарь напряг свои измученные мускулы и вмиг остановил вращение жернова. Фрер дал ему за это еще пятьдесят плетей, а на следующий день послал его молоть кайеннский перец. Этого наказания каторжники боялись пуще всего. Едкая пыль попадала в глаза и легкие, причиняя нестерпимые муки. Для человека с израненной спиной эта работа превращалась в пытку. Через четыре дня Руфус Доуз, изнуренный, весь в струпьях, полуослепший, сломился.
– Ради бога, капитан Фрер, убейте меня сразу! – взмолился он.
– Не бойся, – ответил тот, наслаждаясь плодами своего могущества. – Мы сломили тебя, это все, чего я хотел. Троук, отведи его в лазарет.
В лазарете арестанта посетил Норт.
– Я пришел бы к вам раньше, но был очень болен, – сказал священник.
Вид у него действительно был нездоровый. Судя по коротко остриженным волосам и сбритой бороде, он только что перенес лихорадку. Доуз понял, что этот исхудалый, изможденный человек перенес страдания, едва ли не равные его собственным.
На следующий день к нему опять зашел Фрер; похвалив Руфуса за его мужество, он предложил ему должность констебля, но тот лишь повернулся к своему мучителю изрубцованной спиной и не проронил ни слова.
– Боюсь, что вы восстановили коменданта против себя, – сказал ему Норт на другой день. – Почему бы вам не согласиться?
Доуз бросил на него взгляд, полный холодного презрения и бешенства.
– Стать доносчиком и предать своих товарищей? Я не из таких.
Священник заговорил с ним о надежде, о свободе о раскаянии и об искуплении. Арестант лишь посмеивался. – А кто же будет моим искупителем? – спросил он. Простому человеку его мысли показались бы кощунством. – Чтобы спасти такого, как я, Христос должен был бы умереть вторично.
Норт напомнил ему о бессмертии.
– Есть другая жизнь, – сказал он. – Не упускайте возможности обрести счастье за гробом. Там вас ожидает будущее, ради которого стоит жить.
– Надеюсь, что там ничего нет, – ответила жертва Системы. – Я хочу покоя, и только покоя, чтобы меня никогда больше не тревожили.
Хотя дух упрямца был уже сломлен, у него все же хватило решимости отказаться от настойчивых предложений Фрера.
– На это я никогда не клюну, – сказал он Норту, – даже если меня четвертуют.
Норт слезно молил упрямца пощадить истерзанное тело, но тщетно. Мятущейся душой своей он нащупал ключ к разгадке этого человека. «В нем погибла благородная натура, – сказал он себе. – Какую же тайну скрывает его прошлое?»
А Доуз, со своей стороны, видя, как непохож этот священник на других проповедников в черных сутанах, – как он одновременно пылок и мрачен, строг и деликатен, – стал размышлять, почему у него такие впалые щеки, почему он так беспокоен и почему таким пламенем горят его глаза. Какое же горе терзает его, внушая эти страстные молитвы, эти пламенные и дерзновенные обращения к небесам, которые ежедневно возносились над его жестким ложем?
Так между ними – священником и грешником – возникли узы обоюдной симпатии.
Эти узы стали настолько тесными, что однажды заставили в лад забиться их сердца. У капеллана в петлице был цветок. Доуз воззрился на него жадным взором, и когда капеллан уходил, арестант попросил его:
– Мистер Норт, сделайте милость, подарите мне эту розу.
Норт остановился в замешательстве и не без внутренней борьбы осторожно вынул цветок из петлицы и вложил его в загорелую, исполосованную шрамами руку арестанта. И в следующее же мгновение Доуз, забыв, что он не один, прижал цветок к губам. Норт внезапно обернулся, и глаза их встретились. Доуз вспыхнул, а Норт побледнел, как смерть. Никто не проронил ни слова, но обоих еще сильнее потянуло друг к другу, так как оба они поцеловали розу, сорванную рукой Сильвии.
Глава 64
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА
21 октября.
Я продержусь еще месяцев шесть, если буду соблюдать умеренность, так как мой последний запой длился дольше обычного. Думаю, что со мной вскоре случится припадок, который окончательно меня доконает. И я не буду об этом сожалеть.
Не знаю, возможно, этот «бесенок» – как я начинаю его ненавидеть! – обвинит меня в том, что я пытаюсь оправдать себя, считая свое безумие болезнью. Я верю, что это болезнь. Я не могу не предаваться пороку, как не может сумасшедший не вопить и не бредить. Наверное, все было бы иначе, если бы я жил в благополучии, был бы счастлив в браке, окружен детьми и семья старалась бы отвлечь меня от моего порока. Но раз уж я такой, какой есть, – одинокий, угрюмый затворник, лишенный любви, снедаемый скукой и терзаемый подавленными желаниями, – я исступленно предаюсь самобичеванию. Когда я думаю о счастливцах, имеющих красивых жен, ласковых детей, о людях, которые любят и сами любимы, как, например, Фрер, во мне просыпается дикий зверь, чудовище, бушующие страсти которого не могут быть утолены, их можно лишь потопить в одуряющих парах бренди.
183 
