Это продолжалось уже довольно долго, и д’Артаньян всерьез стал подозревать, что имеет дело со шпионом, беззастенчиво, в открытую записывавшим какие-то свои наблюдения. Вполне возможно, что уже вскрылась история с фальшивым Арамисом, и за д’Артаньяном следили агенты заговорщиков, – то-то три дня никто не дает о себе знать…
"Может, выманить его под благовидным предлогом на улицу, завести в темный уголок и проткнуть шпагой? – по-деловому размышлял д’Артаньян. – Пока-то хватятся… А труп, пожалуй что, можно скинуть в канал. В городе, где на каждом шагу текут каналы, словно нарочно созданные для утопления убранных с пути шпионов, грех не использовать такую возможность… Точно, шпион. И вон тот капуцин с нахлобученным на нос капюшоном, что второй час сидит над стаканом вина, тоже выглядит крайне подозрительно – где это видано, где это слыхано, чтобы монах цедил жалкий стаканчик вина битый час?! Да настоящий монастырский житель обязан за это время с парой кувшинов управиться! И это шпион, ясное дело!"
Он пытался, как мог, угомонить разошедшуюся фантазию, но ничего не удавалось с собой поделать, – как всякому новичку тайной войны, ему повсюду мерещились шпионы, в невероятных количествах сновавшие вокруг. Все подмеченные жесты казались тайными знаками, а невинные реплики окружающих – исполненными двойного смысла. Рошфор, наскоро объяснивший ему кое-какие ухватки, которыми должен владеть опытный лазутчик, как раз и предостерегал от подобных крайностей, но сейчас д’Артаньян, удрученный, раздосадованный и удивленный тем, что за три дня никто к нему так и не подошел, не назвал пароля и не показал монету, особым образом продырявленную и изрезанную, сидел, как на шильях…
И он в конце концов не выдержал – отложив погасшую трубку, встал, направился прямехонько к юноше с бумагой и, остановившись над ним в вызывающей позе, решительно спросил:
– Эй вы, что это вы там пишете? И почему при этом глаз с меня не сводите?
Юноша, испуганно подняв на него глаза, сконфузился – тоже, надо полагать, начинающий лазутчик вроде самого д’Артаньяна, лицом владеть не умеет…
– Видите ли, сударь, я…
Он окончательно смешался и, замолчав, показал д’Артаньяну лист, на котором был изображен какой-то очень знакомый человек, ну просто близко знакомый…
– Черт меня раздери со всеми потрохами! – сказал д’Артаньян, сразу позабыв о прежних подозрениях. – Так вы что же это, сударь, меня изобразили? Ну в самом деле, это же я самый! То-то мне сразу стало казаться, что я уже где-то видел эту рожу! В зеркале, вот где! Нет, положительно, это я!
– Именно так, сударь, – чуть осмелев, сказал молодой человек. – Понимаете ли, у меня нет денег, чтобы нанять натурщика…
– Кого-кого?
– Такого человека, который дает рисовать себя за деньги… Здешний хозяин мой дальний родственник, и он великодушно позволяет рисовать посетителей… Вы, надеюсь, не имеете ничего против?
– А с чего вдруг? – изумился д’Артаньян. – Это мне даже интересно, меня отроду не рисовали, даже в тюрьмах ограничивались тем, что описывали внешность своим корявым полицейским наречием…
– Неужели вы сидели в тюрьмах, сударь?
– А как же! – гордо сказал д’Артаньян. – Законы у нас во Франции, друг мой… – тут в нем взыграл патриотизм, и он резко изменил тон, – то есть законы у нас лучшие в Европе, если не считать эдиктов о дуэлях. Можете себе представить, незнакомец: не успеешь проткнуть шпагой какого-нибудь нахала на парижской улице, как тебя тут же хватают и волокут в тюрьму! Но не на того напали, да будет вам известно! Д’Ар… Арамиса, – торопливо поправился он, – голыми руками не возьмешь! Как приволокут, так и отпустят! Послушайте, а что это за шлем вы у меня на голове нарисовали? Вы, вообще-то, мастер, это видно, но у нас во Франции таких шлемов в войсках не водится…
– Это древнеримский шлем, сударь… – робко пояснил юноша.
– Древнеримский?
– Ну да. Уж простите за такую вольность… Но лицо у вас столь решительное, профиль так резко очерченный, что вы мне показались форменным древнеримским воином… Если вас это оскорбляет…
– Да ну, отнюдь! – запротестовал д’Артаньян. – Наоборот, в этом определенно что-то есть… Многие, дамы особенно, отмечали в моем лице эту вот решительность, но я и не подозревал, что она древнеримская. Черт возьми, я уважаю древнеримских воинов! Они были неплохие вояки! Особенно этот, как его, Мурлыций, который всем побежденным врагам отрубал левые руки, за что его и прозвали Мурлыций Сцевола, то бишь Левша…[31] И еще Щипион Африканский, получивший это имя за то, что молодецкими ударами щепил щиты врагов вдребезги![32] Читал я про них, как же!
31
Как ни прискорбно, но наш герой снова попал впросак: Муций Сцевола получил прозвище Левша за то, что, попав в плен и показывая стойкость, сжег собственную левую руку.
32
Надо полагать, гасконец имеет в виду победителя Ганнибала, полководца Сципиона, и в самом деле прозванного Африканским.