Поднялся в квартиру.
Убранство не отличалось ни изысканностью, ни дороговизной — только то, что нужно для жизни, может быть, чуть-чуть больше. Любое свое пристанище Курт считал временным, зная, что впереди его ждет роскошная жизнь. Если, конечно, доживет.
Он не строил иллюзий насчет собственного бессмертия, слишком многие из его работодателей уже отправились в мир иной, некоторые не без его помощи.
«А каждая чужая смерть приближает твою собственную», — любил говаривать Курт, когда его не слышал никто из его банды.
Он подмигнул, как человеку, чемодану, стоявшему в прихожей. Еще несколько дней тому назад он упаковал в него все необходимое, скрупулезно проверил квартиру — не осталось ли в ней хоть одной его фотографии, хоть одной пленки с негативом, бумажки, написанной его рукой.
«А теперь — Панкратов и Сиваков, — усмехнулся Курт, глядя на свое отражение в зеркале, — держитесь! Переиграть вам меня не удастся. Хорошо все-таки, Илья Данилович, что я трахнул твою жену. Теперь в разговоре с тобой, я буду чувствовать себя более уверенным. Нельзя засиживаться на одном месте и в одном качестве. Меняйся вместе с жизнью, и тогда неприятности и смерть не догонят тебя. Неси неприятности и смерть другим, а направленные тебе, отбивай как мячи в теннисе.»
Курт оставался почти на сто процентов уверенным в том, что никому не удастся восстановить последовательность событий при расстреле конвоя с безобидным грузом кока-колы и сахара.
«Вот только бы Щукина удалось убрать. Эх, Тормоз, Тормоз, не надо было держать так высоко голову».
Курт поправил прическу, стоя перед зеркалом, и посмотрел на часы. У него в запасе оставалось совсем немного времени для того, чтобы привести себя в порядок и направиться к Панкратову.
«Наверняка, Сиваков уже сидит там. Пусть Панкратов видит, как меняется лицо Ильи Даниловича, когда он увидит меня».
* * *
Если сегодня удача покинула Андрея Подберезского, то Комбат попал в полосу везения. Он чувствовал — все ему удастся, все будет хорошо. Перед выходом из дома, он еще раз осмотрел Семена Щукина, заставлял его поворачиваться то левым боком, то правым.
— Дурацкая, конечно, борода была у тебя, но дело свое она сделала.
— В каком смысле? — забеспокоился Щукин.
— А в том, что без нее тебя узнать трудно.
— Я и сам себя не узнаю, — признался бывший капитан советской армии, — китель жалко.
— Чего?
— Китель, говорю жалко.
— Так я ж его оставил, не высох еще.
— А так бы, я в нем пошел.
— Едем, — Комбат подтолкнул его к выходу, и мужчины спустились по узкой лестнице.
— Ото, давненько я в машинах не ездил. Только на метро.
Щукин сел в машину Комбата, он был трезв, почти как стеклышко.
Борис Рублев отучил его пить за несколько часов.
Встречаются люди, которые могут не прикасаться к рюмке и пить очень умеренно, когда вокруг них никто не злоупотребляет спиртным, но стоит им попасть в дурную кампанию, как их начинает нести. Щукин был из этой категории.
— Как ты себя чувствуешь?
— Такое впечатление, будто света добавили.
— Вот и держись.
На вокзале было многолюдно. Комбат чувствовал себя не в своей тарелке. Уж слишком за многими приходилось следить, тут врагу есть где затаиться. Хотя, вроде бы, и ни лес, и ни скалы. А вот Щукин чувствовал себя точно рыба в воде.
— Ищи своих друзей, приятель.
— А чего их искать, они все на виду.
Комбат даже не сразу заметил бомжа, сидевшего, как на стуле, на мусорнице, перед его ногами стояла порванная полиэтиленовая сумка с пустыми бутылками. Бомж, оставляя кетчуп и хлебные крошки в густой бороде, уминал недоеденный хотдог.
Щукин, одетый в великоватую для него куртку, с плеча Комбата, в джинсах, подошел к нему и стал рядом. Бомж, не поднимая глаз на лицо подошедшего человека, посмотрел лишь на его башмаки. По обуви легко определить: состоятельный человек или нет, может тебе чего подать или пошлет подальше и уж, наверняка, стоит узнать — больным окажется удар башмаком или у него подошва мягкая.
— Подайте бывшему джазовому музыканту, — давясь безвкусной сосиской, прогнусавил бомж.
— Ты что, Труба, среди своих не побираются.
Бомж, по кличке Труба, который и в самом деле когда-то был джазовым музыкантом, но с полгода тому назад пропил свой инструмент — саксофон, поднял глаза.
Перед ним стоял практически незнакомый ему человек.
Что-то все же угадывалось в его чертах, но что?