Особенно,... 
92 
На последнее замечание Холмогоров не отреагировал, он смотрел на Регину. Та едва заметно улыбалась. Улыбка была такой, словно молодая женщина извинялась за отца.
– Я полагаю, Регина, – произнес Холмогоров, – что Казимир Петрович прав.
– Вы так считаете? – не веря в услышанное, спросила Регина.
– Да, считаю. Во всем этом есть что-то невероятное, и я чувствую, как сгущается атмосфера, как электризуется пространство. Так бывает перед грозой, случается перед землетрясением, перед катастрофой. Я чувствую, скоро мы все станем свидетелями еще одной трагедии. Я, как ни стараюсь, не могу понять, не могу определить круг действующих лиц, но в том, что все три убийства – и Кузьмы Па-цука, и Стрельцова, и отца Михаила – связаны, не сомневаюсь. У меня иногда такое бывает, словно озарение находит, я ощущаю это состояние, но не могу его передать другим. И сейчас, идя с Казимиром Петровичем по улице, я почувствовал это состояние. Чувствовал то же у церкви, у могилы отца Михаила. Я словно слышал голос покойного, тихий, неразборчивый, пытался понять слова. Люди, которые стояли вокруг, прихожане отца Михаила, шептались, переговаривались, и я не смог расслышать, что говорил отец Михаил, о чем он меня просит. Вы, Регина, и вы, Казимир Петрович, будьте осторожны, внимательны, что-то недоброе витает в воздухе. Я вас не пугаю, я вас предупреждаю.
Холмогоров говорил, и лицо его сделалось каким-то странным, словно оно излучало неяркий свет, серебристый, размытый. Регине даже показалось, что она находится в другом времени, перенеслась в прошлое лет на двести, а может, на пятьсот. Казалось, что она слышит и видит перед собой не современного человека, а летописного проповедника, наделенного пророческим даром. Она вся сжалась, сердце сильно забилось, голова закружилась, руки похолодели, пальцы отказывались слушаться.
Холмогоров смолк, тряхнул головой:
– – Извините, пожалуйста, со мной иногда такое бывает. Будьте осторожны, я вас прошу.
Регина поняла, что сейчас бесполезно предлагать пить чай: не то у всех настроение, не то состояние. Она физически ощущала, что в воздухе разлита тревога.
Холмогоров поднес фотографию к свету и долго смотрел на снимок, сконцентрировав взгляд лишь на одном лице – на лице мужчины в сером плаще и широкополой шляпе. “Все мертвы, а он жив. Странно, но он жив. Невероятно! Я припоминаю его в толпе людей у церкви. На фотографии ему не меньше сорока пяти лет, значит, сейчас ему должно быть сто или чуть больше”.
Советник патриарха отбросил фотографию, она перевернулась в воздухе, скользнула по рукописи. Регина задержала снимок ладонью, прижала его к столу. И вновь фотография обожгла ладонь, словно была сделана из тонкого листа раскаленной стали.
– У меня было так же: снимок словно обжигает, – сказал Казимир Петрович, увидев, как дочь дует на ладонь, остужая ее.
"Он жив”, – подумал Холмогоров.
– До встречи. Я должен идти, у меня есть неотложное дело, – советник патриарха покинул гостеприимный дом и вышел на темную улицу.
Он посмотрел на ярко освещенные окна. У круглого стола, заваленного бумагами, стояли дочь и отец, глядя друг на друга.
«Я не смог им сказать, что этот человек жив!»
* * *
Хозяину полуподпольной эфэм-станции слепому ди-джею Игорю Богушу захотелось пива. Бывает, ни с того ни с сего вдруг чего-то захочется, да так сильно, что ни о чем другом, как ни старайся, думать не можешь. И в голове, и в организме появляется одно-единственное желание, и победить его невозможно ничем. Игорь, естественно, попытался отвлечься, хоть и знал – бесполезно. Он вращал рукоятку настройки, слушал другие станции. Сегодняшние новости он уже знал, рекламные слоганы сидели в его голове.
Слепой ди-джей нажал клавишу, нажал не целясь. В доме стало так тихо, что он услышал, как звонко падают капли в раковину умывальника.
– Я хочу пива, – громко и внятно произнес Игорь, произнес так, словно говорил в микрофон, делясь своим желанием со слушателями. – Я просто нестерпимо хочу пива. Сейчас поднимусь, куплю три бутылки, приду домой, включу любимую музыку и примусь пить холодное пиво прямо из горлышка. Пить и балдеть.
Игорь накинул на плечи джинсовую куртку на теплой подстежке, сунул ноги в кроссовки, защелкнул замок двери. До магазина было ровно триста восемьдесят шагов. До закрытия оставалось двадцать минут, он закрывался ровно в двадцать три часа.
Парень торопливо шел по темной улице. Темной она была для него всегда – ив самый яркий день, и в самую глухую ночь. Он держал голову прямо, ноги вели его, цепкая память вовремя предупреждала о всех выбоинах и разломах асфальта.
92 
