— Какие люди… — развел руками Алексей. — Вот уж кого не ждал.
— Доброе утро.
— Согласен. Вы шли мимо и решили поздороваться.
— Нет. Я шел сюда.
— А что ж не позвонил?
— А я гордый.
— И сегодня?
— Сегодня уже нет.
— Ага! Значит, пришло письмо!
— Именно, — согласился Михин. — Я подумал, что тебе это будет интересно. В пятницу мне вручили очередной конверт.
— Да? И что в нем? — стараясь казаться безразличным, спросил Алексей.
— «Смерть», конечно. Продолжение следует.
— И в нем Клишин сообщает, что на даче в тот вечер была не тетка.
— Не тетка, — вздохнул Игорь.
— Любовница?
— Ага.
— Ну заходи.
Хозяин гостеприимно распахнул калитку. Михин с опаской оглянулся и спросил:
— А что скажет твоя жена? Хожу сюда, как на работу.
— Жена даст нам чаю. Проходи, не стесняйся.
— Я лучше на крылечке посижу, — вздохнул Михин и опустился на верхнюю ступеньку. — Тут мало, три листа. А чаю не хочу, жарко.
Алексей с ним согласился. Он присел рядом и сказал:
— Давай свою «Смерть».
— Вот именно, мою. Угробит меня Клишин. Вот ведь неймется человеку! Помер, а все никак не успокоится! Подозреваемых подбрасывает и путает следствие.
Леонидов аккуратно вынул из папки листки, разложил на коленях, согласно порядковым номерам страниц, и стал читать.
«Смерть на даче». Отрывок
«…Павел Клишин.
Ха-ха! Мне весело, честное слово! Смешно до слез! Шофер-дальнобойщик, подсыпающий цианистый калий в бокал с французским вином — это мое изобретение! Я знал, что менты тупые и обязательно купятся. И помчатся к нему, проверять. Ну и как вам? Как впечатление? А Люба? Надеюсь, вы все поняли. Она рассказала правду. Да, мы не были любовниками. Нас связывали только деловые отношения. В которых ее муж не понимал ничего. И не стал бы из-за этого меня убивать. У него просто-напросто не было мотива. Что же касается Любы… Ее и не могло быть в моей постели, потому что верхняя комната в тот вечер была занята. Конечно, я был когда-то неравнодушен к Любе — святая правда! Но воскрешать мертвецов — занятие неблагодарное. Если любовь похоронили с помпой, то будучи извлеченной из гроба, она начинает издавать неприятный звук: греметь костями. Я не выношу этот звук.
Дело, конечно, было в Пашке, в моем сыне. Когда-то я велел его убить, еще в утробе матери, а он там выжил, родился и стал моим вторым «я», так что грехи на этой Земле будут копиться и преумножаться. Это Судьба. Я должен был умереть и должен был остаться. Я и остался.
Мы говорили в тот вечер о Пашке. Для этого я и вызвал на дачу Любу. Сказал, что написал завещание, в котором все оставлю сыну, при условии, что он будет, как сам того желает, носить мое отчество и фамилию. Она согласилась, а что скажет ее муж, меня не интересует, потому что я знаю своего сына, как знаю себя. Он не уступит. Любаша, правда, пыталась что-то сказать про моих родственников, которые будут бороться за наследство. Я так и не понял, откуда она узнала про Веру и ее денежные затруднения. И категорически заявил, что Вера не получит ничего. Мне больно всякое упоминание о ней, это забыто и похоронено в моей душе. Прах давно истлел, и мир ему. Точка.
О Вере я не хочу говорить вообще, не хочу больше упоминаний и о Любови, а до Надежды мы еще не дошли — рано. Надежда остается последней, так, что ли? Как смешно у меня получилось с женщинами! Была Любовь, была Вера, была и Надежда. Только она и осталась. Я надеюсь, что не подведет.
Из того же, что осталось на земле, я жалею о малом. Так, о пустяках. Например, жалею о том, что больше не почувствую запах жасмина. Мое любимое время года — июнь, начало лета. Когда все еще впереди. Так и надо жить, не оборачиваясь. И верить, что впереди все лето, а позади вся зима.
Вы никогда, не любили жасмин? Вы, наверное, любили розы, все любят розы и это так же скучно, как любить икру, общепризнанный деликатес. Кстати, я сам втайне люблю цветы. Как женщина, или больше, чем женщина. А что в этом плохого? У меня под окном заросли жасмина. Лишь короткое время, на неделю — две, это сказка, а все остальное время — проза. Терраса, где я сплю, покоится в облаке упоительного аромата, который постепенно тает. Облако рассеивается, мой летающий корабль опускается на землю. Лишь неделю — две в году я живу, а все остальное время существую. То есть существовал. Потому что лето уходило в зенит, а потом в осень. И впереди была только зима, без конца и без края.